«Колизей»

Что ж, лишний раз увидеть вальтеры, парабеллумы и шмайссеры. Давно прошло время, когда в третьем классе я зачитывался книжкой, по которой фильм. Кроме былинного названия «И один в поле воин», тогда меня захватывало. Переход через линию фронта под заревом осветительных ракет. Сюжет в тылу врага. Не столько на советских оккупированных, сколько во Франции-Италии. Подвиги и женщины. При этом Монику-макизарку Генрих наш любил, а вот Бертину-немку ненавидел. Начальницу лагеря, которая не расставалась с плетью со вплетенной проволокой, от одного удара которой лопалась кожа на спинке кресла. Влюбленная садистка слала ему из Германии свои фотографии. Генрих их с отвращением отбрасывал. Почему? хотелось бы мне знать. Ну, нога, ну, обнаженная выше колена. Что с того? Тайну писатель не раскрыл, но подсказал направление, за что ему спасибо. Но как покажут на экране?..

Каждый может сегодня посмотреть онлайн что я тогда увидел и давно забыл. Парабеллумы были в изобилии, но память сохранила только кашель мальчика. Вошел он в алом свитере и был таким красивым, что я подумал: «Ленинградец…» Хотя кем же мог он быть? в одном-то свитере? Но похож был, скорее, на француза. На Михаила Козакова, но не во «Вдали от родины», где он играл гестаповца Зайгеля, а в «Убийстве на улице Данте» — совсем еще юного. Но еще больше (жизнь прожив, могу заявить авторитетно) на Жан-Пьера Лео, который дебютировал у Трюффо в «400 ударов» — его любимого актера. Темные вьющиеся волосы. Тонкие черты лица. Лихорадочно оживленный и самоуверенный. Прочие парнишки, с которыми он появился в зале, все были в пальто с шарфами, а он почему-то только в свитере, тонком, элегантно обвисающем — сразу видно, что импортном. Живет, возможно, в двух шагах. Возможно, даже в этом самом доме № 100. Года на два старше, то есть юноша по отношению ко мне, которому должно было исполниться тринадцать после тех очередных зимних каникул у Пяти углов.

Не знаю, что любил я больше — красоту Ленинграда или гнусность. Изнанку, где мы ютились. Виды, которые не попадали на открытки. Глухие стены с голландским названием «брандмауэры». В детстве, ломая мерзлые прутики в Чернышевом саду или спеша за взрослым в Щербаковом переулке, застывал при виде этих стен до неба. Вековая штукатурка устала льнуть к бурым кирпичам и отпадала — островками и архипелагами. Слезы наворачивались от вида этой безысходности. К счастью, стены были не совсем «глухие». Кое-что могли услышать. На самом верху виднелись черно-пустые квадратики. Иногда в строчку, иногда вразброс, по одиночке. Как на нашем чердаке, за ключом от которого заинтересованные лица стучались в нашу верхотуру. Некоторые, правда, пользовались предлогом ключа, чтобы лишний раз полюбоваться на красоту моей мамы. Мы с ней на чердак ходили, как к себе. Белье там хлопало и пахло не только высотой, но и голову кружащей далью: рекой, заливом, морем-океаном. Ветер задувал, чердак гудел. Когда мне исполнилось четыре, я влез на балку и в бойнице увидел кирпич. Сто лет назад забытый тут строителями. Решив навести порядок, вытолкнул его за край. Случилось так, что на дне нашего «мешка» как раз собрались представители власти. Дворник-сексот, участковый милиционер и некто в штатском, как они ходили в эпоху МГБ: фетровая шляпа и серый со стальным отливом плащ. Сблизив головы, представители обсуждали «режимный» вопрос на вверенном участке тоталитаризма. Не дал ли трещину? Нет ли тлетворного просачивания? Все ли с пропиской? А как с космополитами? И тут кирпич на голову. «Теракт! Теракт!» — кричали они на весь пролет, взбегая и боязливо тыча кверху табельным короткостволом тех времен. А мы удивленно взирали сверху. Перила подпирали таз с бельем, который держала мама. До перил не достающий я склонен был в дыру между железных прутьев, за них при этом цепко держась.

На этом самом месте, последнем, предчердачном полуэтаже, согласно деду, после революции произошло ужасное. Бросился в пролет приличный господин. А ля литератор Гаршин, только не своею волей, а попав в облаву к «блоковской шантрапе». По пути на лестнице сбросил бобровую шубу. До самого верха добежал. До запертой двери на наш чердак. Обнаружил, что не вломиться, перекрестился, и махнул через перила.

Шесть этажей звучит невысоко. Но только если забыть о высоте потолков достоевских времен строительства (помните? «— И чего-чего в ефтом Питере нет!.. окромя отца-матери, все есть!»).

Плюс марш вниз, где подвал, а справа в полумраке лежит прямоугольник дна.

Когда я начинал, что было в середине 60-х минувшего века, мне в голову пришла идея под названием «История пролёта». Это было после того, как, ознакомясь с моими опусами, один тридцатилетний питерский прозаик выразил убеждение, что в СССР меня никогда не напечатают. Трагизм. Таких отбрасывают сразу. «А у вас это врожденное. Из-за отца…»