Колдунья

Любовь моя, у меня не хватает слов, чтобы как следует поблагодарить за твое письмо. Меня утешает лишь то, что я вижу твой почерк, и, когда я читаю письмо, мне кажется, будто ты здесь, со мной, в Инверэри. Я хочу, чтобы ты была здесь, ты знаешь. Читая по вечерам у огня Библию, я смотрю на второй стул в этой комнате, на который я никогда не садился, и представляю, какой бы ты была, если бы сидела на нем. Может, ты бы вышивала. Или держала на коленях какой-нибудь романчик. Я много чего повидал, Джейн. Как епископ, как изгнанник. Но прекраснейшее из зрелищ я видел как муж.

Я сказал ей об этом.

Сегодня вечером она стала чувствительной, по-моему, она плакала в темноте. Она беспокоилась так сильно не о своей смерти, как мне кажется (она, конечно, очень тревожится из-за нее), — скорее, ее волновала жизнь. Она видит в мире в основном хорошее, видит свет там, где есть тьма. Какая женщина смогла бы говорить о медленно садящемся солнце, после того как солдат пытался надругаться над ней (ты понимаешь, что я имею в виду — худший способ, которым мужчина может надругаться над женщиной)? Она замечает красоту там, где мы обычно проходим мимо. Но сегодня вечером у нее было тяжело на сердце. Я думаю иногда, что в потемках она вспоминает все свои потери заново и боль душевных ран не дает ей покоя.

Она сказала: «Поговорите со мной об Ирландии», когда я убирал перо.

Так что я задержался немного. Теперь она слушала, а я рассказывал. Я поведал ей, как день за днем наши сыновья выросли в сильных и образованных мужчин и что самый сладкий звук, который я слышал в жизни, — это твой голос, поющий песни. Я подарил ей Гласло, с его плющом и садами. Когда я сказал ей, что улицы по весне полны цветов, она спросила, что это за цветы, но откуда же мне знать?!

— Моя жена знает их названия, — сказал я.

И она слабо улыбнулась:

— Женщины знают. Да.

Она спросила о тебе, Джейн. Я не стал слишком возвышенно описывать тебя, ведь это как рассказывать маленькому цветочку на скале о достоинствах прекрасной розы. Это было бы нечестно. Но она спрашивала:

— Отчего вы любите ее?

И как же я мог ответить? Я не знал, с чего начать.

Я пишу это под звон падающих капель. Он доносится снаружи, они катятся с крыши на другую крышу, что находится под моей, — я полагаю, это крыша кухни. Похоже, это медленное начало весны, и я понимаю, что это означает приближение смерти Корраг. Люди тащат дрова и веревки на площадь, и хозяин гостиницы уверяет меня, что «злобному дьявольскому отродью» (его слова, не мои) осталось недолго. Неделя, говорит он, в лучшем случае неделя. (Тут предпочитают сжигать в конце недели. Наверное, потому, что приходит больше зрителей.)

Еще я спросил у него, кто шериф в их городе. Кто, спросил я, принимает клятву верности королю?

Он назвал имя — Ардкинглас.

Так что я найду этого человека и поговорю с ним. Он должен быть одним из последних людей, кто видел Маклейна до жестокого убийства, и мне будет интересно услышать его мнение на сей счет.

Я ложусь отдыхать с твоим письмом. За окном слышен шорох дождя — уже дождя, не снега. Так что да, без сомнения, я поеду на север не позднее чем через неделю.

Ч.