Колдун

Это было падение, бесконечное падение в бездну, сопровождавшееся изменением всего и вся — тела, свойств его, чувств — сначала в свою противоположность, затем — в ничто. Нет ни боли, ни страха, ни тяжести, а один какой-то сгусток беспощадного, томительнейшего ожидания, когда весь ты — неопределенное количество неопределенного вещества... возможно, плазмы исходной или праха... когда слышно, как звенит время и с треском раздирается пространство... «Горя океан... жалкий пустяк, этот Горя океан. Ведь конец всему был, конец мне и конец тебе. Окончание, завершение. И нельзя помешать». Странные и мучительные тревоги озаряли сознание; возникал вдруг вопрос «в чем тайна плодородия?», или — «где обоснование движению?», или — «кто взаиморасположил человека и паука?»

Горе душило, горе уничтожало, оно изменяло. Рушились все известные разумные пропорции и соотношения, нелепость становилась единственной мерой.

Она принесла сосновых веток и уставила ими всю комнату. Она жарко натопила. Она тоже пила, и хохотала, и резвилась, и поцелуи ее были страстными. Но Ее уже не было. Праздничные тяжелые шторы кощунственно покачивались...

Утрата была страшной и невозместимой. Погибло враз все: и прошлое, и настоящее, и будущее. «Но прежде всего это означает, что погиб я, и не просто погиб, а перечеркнут. Крест-накрест. Ноль. То есть я во всем и всегда не был прав, а вернее не «не был прав», а не мог быть прав. Потому что в основе всего была иллюзия».

И он подумал, как это жутко — встретить такое и захотеть принять его... И еще он подумал, что что-то должно немедленно и ужасно измениться, и лелеял в себе эту надежду, и силился укрепить желание...

«Вот и все позади», — размышлял он теперь лениво. Да, все казалось далеким и игрушечным. Тело наполнялось могуществом, сознание — покоем.

Она спала страстно, то и дело выкрикивая незнакомые имена. Он обнял ее. Под рукой скользнула прохладная грудь. Он убрал руку. «Уверен, что ничего из вчерашнего она не помнит. Она была так упоительно пьяна. Интереснейший человек — ни раскаяния, ни сожаления, ни муки... «Миленький, ведь это — жизнь, жизнь, понимаешь? Со всеми ее ясностями и прямостями. Ну, что же тут, дорогой, ужасного, подумай? Я люблю тебя за чистоту твою, ты совсем не здешний, так что пусть идет все неведомое тебе мимо тебя. Пусть — и все! Ты никогда не понимал и не поймешь настоящей жизни, поэтому тебе и кажется трудно. В то время как это совсем просто»... Интереснейший человек! Никогда не думал, что она такая... завершенная».

И вот темнота у окна колыхнулась, и он увидел шторы. «Ого, уже рассвет!» И тут внимание привлекла собственная рука, лежащая поверх одеяла: в сумраке он увидел, что она стала толще и короче и вся поросла густой шерстью. Он спокойно стащил одеяло и оглядел себя: все тело изменилось, его покрывал бурый шерстяной покров. «Значит — уже. Началось. Но время еще есть, еще могу побыть. А она так и не узнает ничего!» Эта мысль стала его забавлять. «Представляю, если бы узнала!» Он даже засмеялся, но тут же умолк, боясь разбудить ее.

«Да она, конечно, не догадается. А если бы догадалась? Вот бы возгордилась, наверно! Ведь женщины — они таковы! Доставить ей, что ли, это наслаждение? Например, записку оставить». Мысль о записке так насмешила его, что он должен был уткнуться в подушку, чтобы не расхохотаться. «Вот эти людские дела, записки-то эти!» — прыскал он.

Наконец, совладав с собой, он затих и задумался. «Если тело меняется, то значит и лицо тоже. Как же я выгляжу?.. Там в углу — трюмо. Пойти, взглянуть? Уже светло настолько, что можно представить... В крайнем случае этот... как его... фонарик. Да, он поможет — хороший луч от него. Наглый, предательский, но качественный... Она бы не должна проснуться... Или подождать завершения процесса?..»

Любопытство разжигало его все сильнее, и он, наконец, встал. Сойдя с кровати, он некоторое время стоял и прислушивался — дыхание ее не менялось. Тогда он нащупал на столике фонарик и пошел к трюмо.

Первое, что он почувствовал, — изменилась походка: он переваливался с боку на бок, горбился, тянуло опереться руками. Он и оперся: согнулся и достал до пола. Удостоверившись, что это — удобно, он снова выпрямился и зажег фонарик. Из зеркала глянула спокойная косматая морда. От радостного удивления он чуть не вскрикнул. «Значит так! Значит так! Вот и прекрасно! О боже мой, как хорошо!»

Громко забилось сердце. Он сел на стул и, хотя было неудобно, оставался так некоторое время, успокаиваясь и выравнивая дыхание, привыкая к этой важной перемене. Заметив неубранный после вчерашнего пиршества столик, он усмехнулся: «Как все-таки много надо человеку». Именно вид этого столика окончательно успокоил его, и он поднялся и пошел к кровати. Помедлив несколько, он лег с краю и стал рассматривать спину спящей.

Она была красивой — легкая женственная полнота, плавные изгибы... И вспомнилась давнишняя уверенность в том, что другой такой женщины нет. И, как далекие колокольчики, вздрогнули в нем древние инстинкты.