Колдовство

Жрица сулит от любви заклинаньями душу избавить
Иль, коль захочет, вселить заботы тяжкие в сердце;
Рек теченье она остановит, и звезд обращенье
Вспять повернет, и в ночи из Орка вызовет тени,
Землю заставит стонать и вязы спускаться по склонам.
Боги свидетели мне, твоей головою клянусь я,
Что против воли, сестра, к волшбе прибегаю и чарам.
…
Вкруг стоят алтари. Распустивши волосы, жрица
Сто призывает богов и трижды клич повторяет,
Хаос зовет и Эреб с трехликой Дианой-Гекатой,
Мнимой Аверна водой кропит обильно чертоги,
Травы берет, что медным серпом при луне на полянах
Срезала в полном цвету, ядовитым налитые соком,
Также нарост, что со лба жеребенка тотчас по рожденье
Сорван, чтоб мать упредить.
Рядом царица стоит, муку́ священную держит,
Ногу разувши одну, распустив на одежде завязки;
К смерти готова, зовет в свидетели звезды, которым
Ведомо все, и молит богов, — если бог справедливый
Мстит вероломным в любви и печется о тех, кто обманут.[3]

Этот пример взят из литературы, а литература не всегда точно отражает социальное или моральное содержание культуры. Однако, события, представленные в этом отрывке, независимо от того, насколько подлинно их описание, безусловно, воспринимались с большой опаской в общественной жизни того времени. Недавно созданная Империя принимала меры против зримых и незримых опасностей. Вторжение в Рим религий и суеверий с Востока считалось, как и всегда, нежелательным, и Вергилий в «Энеиде» с осуждением относится к восточной магии. Правительство империи постаралось обезопасить общество от прямого вторжения магии, но что оно могло поделать с восточными мифами и ритуалами, проникавшими практически во все сферы жизни? Поначалу императоры без особого желания позволяли обожествлять себя, да и то лишь в восточных провинциях, но со временем признание божественной сущности власти стало краеугольным камнем, на котором проверялась лояльность рядового римлянина государству. Церемониальный характер правителя-божества, конечно, противоречил основам христианской веры, однако не подразумевал ни сверхъестественной силы, ни сверхъестественного знания, присущих христианству, а именно с ними и боролась римская власть, справедливо полагая их угрозой государственной политике.

Если ненасытное любопытство Божественного Юлия могло себе позволить чисто интеллектуально изучать самые разные движения духовной жизни в империи и даже кое-что заимствовать из усвоенного, то его преемникам приходилось более тщательно защищать свои интересы. Угрозой для них представлялось любое гадание, любые предсказатели — храмовые жрецы или частные гадатели — все они со своими прорицаниями могли вызвать смуту в обществе. Например, вопросы о вероятной продолжительности жизни Императора, независимо от того, как будет произведен поиск ответа — по движению небесных тел или по знакам из царства мертвых — очевидно подрывают основы стабильности государства; а ведь люди интересуются и ближайшим будущим Империи. Гай Меценат[4], с опаской относившийся к недавно обретенному миру, посоветовал своему господину Августу запретить все виды гаданий и колдовства. Август, поразмыслив, согласился и издал соответствующий эдикт. Он вернул значимость древнеримским храмам; восстановил родовые обряды; и в то же время заставил сжечь все гадательные книги числом около двух тысяч. Любые обращения к колдунам и прорицателям были запрещены под страхом смерти. Ни Император, ни кто-либо из его подданных не должны подвергаться воздействиям со стороны каких-либо потусторонних сил или получать любые сведения магическим образом. Его преемники время от времени обновляли эдикт и следили за его исполнением.