Колчаковщина

Скоро пришел Соловьев. Берта услыхала, как еще в сенях старушка что-то сердито ворчала сыну. Алексей вошел в комнату, хмуро глянул на незнакомую женщину.

Берта улыбнулась.

— Не узнаете, товарищ Соловьев?

Просиял Алексей.

— Товарищ Берта!

Крепко сжал Берте руку. Стало понятно и густо напудренное лицо, и ярко напомаженные губы.

Невольно понизил голос:

— Вы остались?

— Да, не успела.

Берта кратко рассказала о том, как осталась.

— Как быть теперь? Мне некуда деваться?

Да что как быть, оставайтесь у нас пока, там видно будет!

Берта взглянула на мать Алексея. Соловьев понял взгляд Берты. Подошел к матери, любовно обнял за талию.

— Ну, мама человек добрый, она приютит.

Поглядел матери в глаза и серьезно сказал:

— Мама, Берта моя хорошая знакомая, она большевичка, ей надо пожить у нас.

По лицу старушки метнулся страх.

— Ох, Алексей, как бы чего не вышло?

Глаза наполнились тревогой за сына. Из всех углов еще сквозила нужда. Только начали с великим трудом изживать ее, а ну-ка что случится с Алексеем, — кормилец единственный, — куда на старости лет денешься?

— Ничего, мама, скажем, что родственница приехала. Только, товарищ Берта, — улыбнулся Соловьев, — пудру надо стереть, у нас родственницы должны быть попроще.

Старушка взглянула на Берту мягче.

— Да и звать-то по русскому бы надо, а то сродственница, а звать не по-нашему!

Берта улыбнулась.

— Зовите Лизой.

24

В лавчонке, возле дачной пристани, Лукин купил хлеба, спичек.

Стал расплачиваться керенками, с улыбкой вспомнил про мещанина Селезнева с бегающими зеленоватыми глазками.

«Напрасно ударил человека, вишь, керенок припас».

К ночи дачи остались далеко позади. Ноги ныли от беспрерывной ходьбы. Решил немного передохнуть. Забрался в кусты и тут же заснул. На рассвете проснулся от легкого шума: не то камень покатился под чьей-то ногой, не то рыба в реке плеснулась. Осторожно раздвинул кусты.

В серой предутренней мгле с винтовками на плечах шли двое.

Екнуло сердце радостью:

«Свои!»

Чувствовал это и в неровном торопливом шаге идущих, и в их тревожном посматривании по сторонам.

Когда двое поравнялись с Лукиным, тихо окликнул:

— Товарищи!

Двое сдернули с плеч винтовки, замерли на месте. На бледных утомленных лицах испугом блеснули глаза, нащупывающие кусты.

Лукин вышел на берег.

— Товарищи, постойте, вы кто?

Винтовки все еще в упор на Лукина.

— А тебе что?

Решительно шагнул вперед.

— Товарищи, вы красноармейцы?

Люди почуяли по голосу своего человека, опустили винтовки, но все еще недоверчиво:

— А ты кто?

— Я матрос Лукин. Может, слыхали?

Успокоенные красноармейцы присели.

— Эх, покурить бы, братишка!

— У меня есть.

Свернули по цигарке, закурили.

— Отстал?

— С женой забежал проститься, опоздал на пароход.

— Мы просидели в бревнах. Стали подходить к берегу, а пароходы пошли. Ну, мы забрались в бревна, до ночи и пролежали. Ночью вылезли и давай бог ноги.

— Поди жрать хотите?

— Здорово хочется, а у тебя есть?

Лукин отломил по куску хлеба. Рассказал про мещанина Селезнева, про бумажник с керенками.

— То-то мы и смотрим, матрос, говоришь, а одежда не знай какая.

— Ну, пойдешь с нами?

— А то как же, конечно, с вами.

25

Второй день не было хлеба. Пробовали заглушить голод табаком, и табак подходил к концу. Деньги были, но заходить в встречавшиеся на пути деревни избегали. Возле деревень натыкались на изуродованные трупы. По одежде догадывались, что мужики ловили шедших в одиночку красноармейцев и убивали.

Росла злоба. Ночами хотелось поджечь мирно спавшие деревни, смотреть, как огненные языки будут жадно лизать соломенные крыши, как в диком страхе замечутся в своей беспомощности люди.

— Ух, сволочи!

Грозили кулаками сутулым избенкам и в тьму ночи уносили с собой неутоленную злобу.

На третий день дорогу пересекла речка.

Красноармейцы затужились.

— Кто ее знает, может, глубокая, не перейдешь, а плавать мы оба не умеем.

Лукин зорко осматривал берег. На той стороне, саженях в ста выше, рассмотрел маленький шалашик.

— Вон шалашик на берегу, непременно и рыбак есть.

Когда подошли ближе, увидали возле шалаша привязанную на колышке бударку. Вокруг никого не было.

— Эй, дед!

Из шалашика выглянул невысокий старичок. Заслонил рукой глаза и долго всматривался в кричавших людей.

— А ведь и правда, старик! — засмеялись красноармейцы.

Старичок продолжал всматриваться.

— Давай лодку!

— Что вы за люди, откель?

— Добрые люди, дедок, перевези на ту сторону!

— Из города, дедушка! Да ты не бойся, мы тебе ничего плохого не сделаем!

— Да куда вам надо? Может, вам не по той дороге?

Лукин начал сердиться, — канитель старик тянет.

— По этой, дедушка, по этой самой! Давай скорей лодку!

Старик не спеша отвязал лодочку. Подплыл к берегу, еще раз старческими бесцветными глазами осмотрел людей.

— Куда вам, сынки?

— Мы сами не знаем куда, — вырвалось невольно у одного из красноармейцев.

Лукин шагнул в лодку.

— Сперва, дед, перевези да покорми, если есть чем.

— Ай давно не ели?

— Давно, дедушка, — сознался Лукин.

Лодка ткнулась в мягкий илистый берег. Старичок вынес из шалашика краюху хлеба.

— Нате, сынки, ешьте на здоровье!