Кохвей (Автопортрет в лицах)

Правда, кохвей, который она пила сама и которым угощала меня, отличался от того, чем баловались в старину и что возродили теперь. Настоящий кофе вообще называли едой, оттого и кушали, оттого и вкушали. А то, что пили мы с няней, являло собой неопределенный отвар желудевого цвета; нечто разжиженно-водянистое, почти без запаха и совсем без пенки; нечто под смутным названием "Кофе с цикорием", то есть "Желуди жареные с луговыми цветочками"; нечто, утратившее не только вкус, но и пол. Я был уверен, что кофе - оно, среднего рода, а поскольку на мой вопрос: "Кофе сварилось?" няня могла ответить: "Сварилось, да убежало...", то и она при всей ее почтительности такому кофе в мужском роде отказывала. И она не ведала, куда девался тот терпкий настой, повыветрился тот дурманящий аромат, повыцвел сочный колер, что были достойны благородного смакования. В каких венских кофейнях еще трогала губы жгучая бразильская горечь, вызывая учащенное сердцебиение гурманов? На каких стамбульских базарах, под какими шатрами кочующих бедуинов пузырились плотные аравийские пеночки? Бог весть! А наш давно выдохшийся, бурый с проседью порошок доживал свой век в тусклой, линялой пачке на полочке за занавеской. Он так плохо растворялся в кипятке, что всегда оставлял на стенках чашки грязноватые потеки, а на дне - густой осадок. О кофейных зернышках я знал тогда только понаслышке. Ни жарить, ни молоть нам было нечего, потому не требовалась и круглая ручная кофемолка, оставшаяся с дореволюционных времен, - прабабушкина кофемолка, некогда перетиравшая зерна с трудным, тугим похрустываньем. Я иногда крутил ее просто так, вхолостую, но работа без преодоления и без результата, обычная в мире взрослых, казалась мне нелепой, и я бросал кофемолку, не намолов и горстки воздуха. Зато кофейник у Филипповны не простаивал ни дня. Другое дело, что место славного кувшинчика "из красной меди" занимал дюралевый сосуд, чутко тянувший вверх свою тонкую шейку с изогнутым на конце носиком. Это делало его похожим на маленького разгоряченного гусенка. Нагревшись над конфоркой, он пыхал из носика паром, а чуть проворонь - мог и убежать: приподнимет крышку да плеснет из-под нее бурой грязью, загваздав плиту. Строптивый кофейный норов был Филипповне хорошо знаком и тем не менее каждый раз удивлял ее. Способность кофе внезапно переселиться через край или, по-няниному, шарнуть постоянно смущала ее и держала даже в некотором страхе.

- Филипповна, у вас кофе убегает! - весело кричит, бывало, сосед Сверчков, оттягивая на плечах крепкие подтяжки карьерного дипкурьера. Но газ при этом не выключает - ждет, пока няня, всполошившись, сама доковыляет до кофейничка.

- Ах ты, мать честнбая!.. Никак его не укараулишь...

Из опыта Филипповны я знал, что кофе - большой шалун, настоящий рикошетник ("Навроди тебя..."). Когда над ним стоишь, он не закипает и не закипает ("Хыть цельный день простой!"), как ни верти кофейник над огнем. Кохвей ведет себя словно комендант на диване: скашивает глаза на крышку и ни тпру ни ну. Но попробуй только на секундочку отвлечься - тут-то он как раз и вскипит, причем вскипит моментально ("И усю плиту вычудить!"). Этот почтенный старец с душой озорника невольно заставлял няню быть настороже. Долго гневаться на него она не могла из уважения к его сединам, богатому прошлому, знатному происхождению. (То, что нам достался желудевый отпрыск кофейной династии, никогда не подчеркивалось, пусть и придавало всей церемонии легкий налет мелкопоместности.) Но и спускать ему с рук его баловство няня не желала. Что же ей оставалось делать? Ей оставалось лишь пристально следить за поведением старика-рикошетника.

Итак, хворточка прихлопнута, кохточка надета.

- А и где же наш кохвеечек?

Пора, пора покофейничать!

Вот Филипповна нагревает в узком сосуде темную воду ожидания; аккуратно натрушивает на поверхность немного прашка из пачки и, прикрыв крышкой, предвидит тот момент, когда кохвей начнет ускипать...

Няня внимательно (унюмательно!) склонилась над кофейником. Взгляд ее добр, теплы ее руки, велико долготерпение. "Гусенок" с изогнутым клювом кажется совершенно бесчувственным к огню. Кохвей, разумеется, только и мечтает о том, как бы поиграть у няни на неврах, вовсе не думая ни о каком закипании.

- Нянь, скоро кофе сварится? - спрашиваю, сунув нос на кухню.

- Да почем же я знаю? Спроси у него...

- А ты прибавь газку.

- Чичас и шарнить.

- Прибавь, а потом убавь.

- Вот я и держу его за хвост.

- Прибавила?

- Убавила. Чуть дышить... Еле-еле душа у теле...

- А можно все-таки побыстрей?

- Терпи. Нетути у тебе терпежу никакого.

- Хочется...

- Малбо ли бы что: хотца?.. Что ж, мне теперьча прикажешь самой на огонь сесть?

Лицо у няни раскраснелось от ожидания и жара. Такая сосредоточенность ей невмоготу, да очень уж самой кохвейку хотца: нельзя упустить!