Когда же пойдет снег

- Мы - дети. А нужен близкий человек, женщина, с которой можно пошептаться на подушке, голова к голове, и понервничать, что на работе неприятности, и встать к окну в трусах - покурить. А он дождется, пока мы уснем, и уходит в свою мастерскую, а там пусто, только семейный альбом с фотографиями, который он просматривал каждый вечер. Ты знаешь, что он каждый вечер просматривал наш альбом?

- Нет... - сказала я тихо.

Макс достал из пачки сигарету и закурил. За двадцать минут это была третья.

- Ты ужасно много куришь, - машинально заметила я, как обычно.

- Да, - сказал он. - Надо завязывать, а то скоро все потроха закоптятся.

Это был наш обычный диалог "о вреде курения".

- В самом деле, скверная привычка, - подумав, сказал Макс. - Ты, наверное, оттого такая больная, что мама много курила. Одну сигарету за другой. Я помню, даже тебя ждала, а все равно курила... Маме было совсем нелегко... - медленно проговорил он, почему-то с трудом выговаривая каждое слово. - Ведь она, знаешь, Нинок, в последние годы разлюбила отца. Так получилось.

- Как это?! - шепотом переспросила я и, сразу испугавшись, что Макс разозлится на меня за тупость, схватила его за рукав пиджака и запричитала:

- Ой, Макся, ну, продолжай, пожалуйста, я все пойму, честное слово!

- Она любила другого человека.

- Нет. Не может этого быть, - сказала я. - Почему же она не ушла?

Он горько усмехнулся.

- А то ты не понимаешь... Эти грузинские гордецы... Только чтобы никто не подумал, что в семье неладно. И потом, дети... И, наверное, чувство вины перед отцом, хотя и не была виновата перед ним. И эта ее категоричность, помнишь: "Главное - называть белое белым, а черное - черным". Она бы назвала себя предателем, если бы ушла.

- Отец не знал, - задумчиво сказала я. - Отец, конечно, не знал. Он бы умер от горя.

- Знаешь, я сейчас много думаю об этом, и мне кажется, что она нарочно тебя придумала, чтобы вышибить из себя любовь. И вообще, если бы не самолет, я бы подумал, что мама сама так решила.

- Откуда ты все узнал?

- Я и раньше догадывался, еще когда она была жива. А потом нашел в ее записной книжке два письма...

Я не спросила, что было в этих письмах, и Максим не стал рассказывать. Слишком трепетно мы относились к маме, чтобы обсуждать ее любовь. Но сейчас, вдруг, я представила, как неизвестный нам мужчина узнает о маминой смерти. Этот момент. Какие у него были руки в этот момент? Что он делал? Отцу было легче. Он бежал по летному полю и кричал. А что делал этот человек для того, чтобы скрыть от людей свою боль?

- Проводи меня до проходной, - вставая, сказал Макс.

- Подожди, Максимка, сядь. Что-то у меня все занемело внутри.

Он с силой провел по лицу ладонью, как будто хотел отшвырнуть в сторону свое уставшее лицо и вместе с ним мысли.

- Скверно, что я все рассказал тебе, - проговорил он. - Но я должен был это сделать. Каждую ночь я думал: "Завтра расскажу. Завтра обязательно расскажу". Я это сделал - для чего? Понимаешь, у тебя возраст сейчас... обвиняющий. Я это по себе знаю, у меня самого так было. Да только после маминой смерти как рукой сняло. Так вот, зачем я все это рассказал? Чтобы ты милосердней была. Не только к отцу - вообще к людям. Потому что без этого, я думаю, настоящей жизни не получится. Чтобы сердце у тебя поумнело... А теперь проводи меня.

- Ты что-то плохо выглядишь, Макся. Ты курсовой проект пишешь?

- С вами попроектируешь... - хмуро буркнул он.

Сегодня я просидела на скамейке дольше обычного, потом медленно поднялась на третий этаж, к себе.

Проходя мимо седьмой палаты, я заглянула туда и сказала маленькой худой женщине, у которой не только руки, но даже лицо казалось натруженным:

- Петрова, к вам сын пришел.

- Ой, спасибо, дочка! - Она стала суетиться, выкладывать какие-то пакеты из тумбочки. - Ты меня так обрадовала, доча!

Я подумала: почему эта женщина называет дочерью еле знакомую девушку? Может быть, потому, что у нее четверо сыновей и она всю свою жизнь мечтала иметь дочь? А может быть, она просто очень добрая женщина?

В палате я отобрала из сетки несколько мягких яблок и положила на тумбочку Веры Павловны, хотя для ее оставшихся зубов и эта пища была немыслимой.

Сухо щелкнул выключатель, и заоконное пространство из-за отразившихся в окне двух наших коек и тумбочек мгновенно стало больничным и неспокойным.

А днем оно было таким по-осеннему прозрачным, ласковым...

Я молча лежала с закрытыми глазами и представляла, как папа листает наш альбом с фотографиями. Я мысленно переворачивала страницы вместе с ним.

Вот Сочи. Меня еще нет на свете. Мама стоит на берегу, на ней очень открытый купальник. На плечах у нее сидит маленький Максимка, голенький, его толстые, по-детски еще кривые ножки свешиваются маме на грудь. Максимке два года, маме - девятнадцать. Они смеются.

Как это сказал Макс? "Она нарочно тебя придумала, чтобы вышибить из себя эту любовь". Ну да, понимаю; думала - родится ребенок, хлопоты, переживания, о том и подумать будет некогда. Мосты сжигала...

Значит, все это - море, чайки, маленький Максимка, любовь к отцу - было до меня? А я для мамы - горький ребенок!