Когда воют волки

Акилину понял огромное значение этого волнующего факта. Его выступления на торжественных собраниях и ответы на вопросы корреспондентов были преисполнены веры в будущее. В каждом из нас, — говорил он, — бьет вечный источник чистой родниковой воды, который журчит, несмотря на все притеснения», «Как и все вы, — говорил он еще, — я слышал, как спутник поет в небе славу человеку; с этим новым его завоеванием идея социального равенства достигла такой высоты, что уже нет топора, который мог бы ее подрубить. Я видел много прекрасного — великие подвиги красоты и силы, слышал сонаты Бетховена и соловьиные трели в лесах. Но еще больше увидите и услышите вы, мои товарищи, у вас есть время». За месяц до смерти он сказал молодежи: «Пусть вас не страшат несправедливость и обиды, которые вам наносят подлецы». А за несколько дней до смерти, произнося речь в Лиссабоне, заявил: «Мои дорогие товарищи, смотрите всегда вперед, смотрите на солнце!»

Вы можете выть, фашистские волки, можете арестовывать, пытать, сажать в тюрьмы, убивать лучших сыновей Португалии. Можете по частям продавать нашу родину империалистам за то, что они помогают вам удержаться у власти. Вы можете затыкать нам рот, глушить протесты и требования народа и голоса его художников. Усиливающийся террор, как в зеркале, отражает растущие затруднения режима. Живя тридцать семь лет в фашистском мраке, португальский народ не отчаивается, он борется, он с надеждой смотрит в будущее, смотрит на солнце. И он победит!

АЛВАРО КУНЬЯЛ,

Генеральный секретарь Коммунистической партии Португалии

ГЛАВА I

Мануэл Ловадеуш одним прыжком перескочил ступеньки крыльца. Наверху, на площадке, он натолкнулся на запертую дверь и, прежде чем постучать, остановился передохнуть. Сердце замерло, когда он увидел, что все осталось таким же, как прежде. Десять лет скитаний пронеслись, словно дуновение ветра, поглощенные вечностью, которая встала перед его глазами. Все как прежде — старый засов, отполированный годами, железная полоска щеколды с привязанной к ней бечевкой, поленница твердых и гладких дров — разве каштан не зовут костями Португалии. Черепичная крыша над длинным хлевом, черные камни стены, на которой мох разбросал свои блеклые пятна, и тишина — тишина глухой деревни, жалкой, недоверчивой и настороженной, словно птенец в гнезде, а поодаль — дубы в долине, крыши домов… Все было охвачено древним вечерним спокойствием неба и земли, твердой и гладкой, как асфальт.

Как давно он здесь не был! Много лет унесло время, а все вокруг такое же — целехонько, не тронуто, полно прежнего очарования. Пожалуй, лишь постарело… Да, постарело, подалось под зубами смерти и готово рухнуть, вот как этот карниз. Впрочем, можно подумать, что все это выдержало удары судьбы лучше, чем сам человек, уставший ходить по земле Христовой. Когда горечь прошла, эта мысль утешила его и оправдала в его глазах бедный дом, оставшийся таким же, как прежде.

Он снова посмотрел на засов.

— Стучу, не стучу — что это мне пальцы жмет? — услышал он голос… голос Филомены и замер.

Было полнолуние, конец марта, то самое время года, когда дни равны ночам, и по звону вилок и паузам он понял, что ужинают.

— Хорошенько покроши себе в миску! — слышался материнский голос, ворчавший на кого-то. — Хорошенько покроши, Жаиме, ведь у тебя только бульон!

Затем голоса пропали. Так журчание ручьев, текущих с гор, замирает в принесенной ими гальке. Но чего же он ждет? Он решился. Постучал раз… другой… третий, отступил на шаг и остановился в ожидании, словно нищий, просящий Христа ради. Он стал прикидывать, сколько времени понадобится, чтобы услышать его стук, подняться с циновки, поставить миску и открыть ему дверь.

Медлят… Ему показалось, что прошло больше, чем нужно. Может быть, они не слышали? Решив, что его стук, слабый и нерешительный, действительно не слышали, он постучал сильно и смело. Теперь наконец раздался голос, молодой, настороженный, такие голоса всегда первыми отзываются на стук:

— Кто там?

— Свои…

Молчание, осторожное молчание наполнило дом, как свет лампы, зажженной во тьме.

Секунда… другая… третья, не реку же они переходят! Неужели Филомена не узнала его голос? Хотя в этом не было бы ничего странного. До него донеслись вдруг ее быстрые слова:

— Жоржина, пойди посмотри, кто там!

Услышав, что засов поднимается, Мануэл Ловадеуш толкнул дверь и, не дожидаясь, когда она совсем откроется, протиснулся боком, оттолкнув девушку, и ворвался в дом вместе с порывом ветра. Как он и предполагал, все сидели вокруг огня с мисками в руках. В глубине каменного очага горел хворост, и его зеленоватый огонь несколько приглушал яркий свет пламени, бившегося под ламповым стеклом.

Увидев его, все застыли. Женщина глядела на Мануэла пораженная. Дети его не узнавали. Да иначе и быть не могло. Кот, испугавшись шума, забился в угол и оттуда следил за ним злыми глазами, полными ужаса. А Мануэл Ловадеуш, не дав им прийти в себя, тут же выпалил, с улыбкой глядя в их растерянные лица: