Когда воют волки

— Господа, очевидно, желают, чтобы крестьяне сами подписали себе приговор? — бросил Ригоберто.

Штрейт негодующим жестом поднял правую руку, тонкую, словно шпага, и произнес с оттенком сожаления:

— Не понимаю, на чем основывается столь прискорбное решение!

Крестьяне по-прежнему молча стояли вокруг бумаги, лежавшей на столе. Ригоберто слышал, как д-р Лабао, презрительно улыбаясь, подобострастно шептал что-то на ухо Штрейту, то и дело повторяя «грубиян».

— Да-да, грубияны, распоясавшиеся грубияны! — бормотал Штрейт, потом, резко отстранившись от Лабао, принял величественную позу, подобающую начальству.

— Ну, господа, решайте! — мягко, но настойчиво заговорил Фонталва. — У вас нет серьезных оснований возражать, и вы молчите, а поэтому будем считать вопрос исчерпанным, если вы не соблаговолите изложить ваши сомнения…

Тогда Ригоберто своим сильным и звучным голосом, громко, словно он выступал в парламенте, сказал:

— Разрешите мне… Эти люди молчат не потому, что им нечего сказать, а потому, что они не умеют четко изложить свои доводы. Вы хорошо знаете, уважаемые господа, что не каждому по силам объяснить причины того или иного явления. Крестьяне отказываются согласиться с планом лесопосадок, и причин на это у них более чем достаточно. Каковы же они? Вот вопрос, который должен интересовать вас, господа, если вы являетесь чиновниками Лесной службы, которая, я в этом нисколько не сомневаюсь, будучи национальным органом, действует во имя общего блага.

Штрейт, как глава миссии, сделал знак Фонталве, чтобы тот дал разъяснения. Фонталва подошел к картам, висевшим на стене, крестьяне двинулись за ним и тесно окружили инженера, который пальцем показал границы участков, отведенных каждой деревне. Все молчали, раздавались лишь покрякивания или односложные удивленные и негодующие возгласы. Ломались веками установленные границы участков. Лишь Жулиао Барнабе, по прозвищу Гнида, держался спокойно и надменно; своим жирным отвислым подбородком он напоминал свинью, которую, после того как она получила приз на конкурсе животноводов, закололи и повесили на крючок, чтобы стекла кровь. Он был большим приятелем д-ра Лабао, и тот подозвал его к себе. Гнида тут же подошел, и они стали что-то шептать друг другу на ухо. Всем своим видом Лабао выражал раздражение. После того как Гнида вернулся к группе крестьян, очень гордый вниманием, которое ему оказали, д-р Лабао тихо обратился к Штрейту. Ригоберто отлично слышал, что он говорил, а если и не понял кое-чего, догадаться было нетрудно.

— Этот хочет подписать, но боится, — говорил д-р Лабао. — Ему пригрозили. Он здесь самый надежный. Я постоянно призываю его быть послушным и терпеливым. На наше несчастье, д-р Ригоберто начал говорить, а его два дня не остановишь.

— Спаси нас бог! Я через час должен сесть на поезд. Скажите-ка мне одну вещь — кто платит этому адвокату?

— Платят, как обычно в этих краях. Барнабе рассказывал, что из Урру ему привезли воз дров, из Понте-ду-Жунку два воза сена, из Азеньи — пару дубовых пней. Из других деревень он получает шерсть, навоз для удобрения, иногда ему вскапывают огород или картофельное поле.

— Понятно. Черт побери, из-за него я опоздаю на поезд!

Ригоберто стоял в двух шагах от них и, даже если б не хотел, все равно б все слышал. Лабао, вероятно, не догадывался, насколько его голос, когда он обращался к глухому, становился твердым и громким. Наступила пауза. Фонталва уже заканчивал, и Штрейт снова повернулся к Лабао:

— Судя по всему, эта огромная горилла Барнабе ваш приятель?

— Мы старые друзья. Он богат. Его отец был чесальщиком шерсти.

— Он не смог бы уговорить крестьян дать согласие? Средства мы отпустим…

— Конечно, сможет, — ответил Лабао.

— И сыновья у него есть?

— Двое… Настоящие выродки…

— Назначаются сторожами. А он пусть пообещает крестьянам и корчевщикам побольше денег.

Д-р Лабао отозвал Гниду к окну, и они снова принялись шептаться.

Между тем Штрейт взял слово, опередив коллегу, который собирался выступать.