Когда ты был старше

– Н-да, просто для нас такое облегчение видеть тебя. И прежде всего, прежде чем я еще хоть слово произнесу, мы очень, очень сожалеем о твоей маме. Бедное дитя, ты, должно быть, безутешен. Не могу молчать о таком. Но… прошу тебя, не пойми это превратно, голубок… мы Бена любим. Ни в коем случае мы бы не оставили его одного, даже на пару-тройку дней. Но, говоря по правде, голубок, мы просто представить себе такого не могли. Нам просто не хватает терпения. Совсем. Мы своих двоих подняли, и этого вполне достаточно для всяких там «кто не спрятался, я не виноват».

– Да-а. Как вообще Марк себя чувствует? – это был еще один из тех парней, с кем я ходил в школу, не говоря уже о том, что мы были сверстниками и прожили по соседству восемнадцать лет.

– О, прекрасно, но теперь он говорит, что хочет в армию записаться, и я готова скрутить ему шею.

– Тут будто эпидемия, – сказал я.

– Что ж, полагаю, люди считают, что надо что-то делать.

Тут-то я и понял, что сил для бесед с посторонними больше нет. Пусть даже теперь в этом виноват я сам. Надо быть осмотрительнее.

– Однако… вернемся к Бену. Вы рассказали ему о…

– Ой, а как же, голубок. Мы все ему рассказали, прилично, как могли, мы даже отвезли его к врачу вашей мамы, чтобы тот объяснил Бену про то, что такое аневризма. А он потом по пути домой спрашивал – уже примерно в сотый раз, – когда она вернется. У нас уже просто силы иссякают… вот, мы просто этого больше не вынесем.

– Так давайте его сюда.

– О, а здесь его нет.

– Нет? Мистер Джесперс сказал…

– Голубок, мы старались, видит Бог, старались. Но ты же знаешь своего брата. Все должно быть знакомо. Должен держаться тот порядок, который он установил. Вот мы и укладывали Бена спать в его же собственную кровать, и Фил потом несколько ночей спал на диване у вас дома на случай, если Бену понадобится что-нибудь или он испугается. Но сегодня вечером сообразили, исходя из того, когда ты позвонил и все такое, что ты приедешь весьма скоро. Бен ложится спать в восемь. Каждый вечер. В восемь. Ни минутой раньше. Ни минутой позже. Подожди, я дам тебе ключ.

Она пропала из дверного проема, а я стоял, сдерживая легкую дрожь. Смотрел на желтоватый, облепленный насекомыми фонарь на крыльце и щурился. Устал так, что на мгновение потерялся, не в силах сообразить, где нахожусь. Все вокруг побелело, как бывает на какую-то долю секунды перед тем, когда теряешь сознание.

Что-то во мне не желало возвращения Патти. Потому что сил у меня на нее не было. Только это глупо, конечно же. Ключ-то мне был необходим.

Через секунду она вновь появилась и сунула ключик мне в руку.

– Тебе придется отвезти его на работу утром. Он встает рано.

– У Бена есть работа?

– О, да-а. А как же, голубок. Ты не знал? Бен пакует бакалею уже где-то около двух с половиной лет. Получается по-настоящему хорошо. Он всем нравится. Правда, кто-то должен отвозить его туда и потом забирать. Ему нельзя ездить на автобусе. Ваша мама пыталась научить его пользоваться общественным транспортом, но он всякий раз терялся. Всякий, черт его дери, раз. Однажды ей пришлось полдня потратить на то, чтобы отыскать Бена, даром что весь, черт его дери, город был поставлен на уши и разыскивал его.

Старший сын мамы получил работу упаковщика бакалеи примерно в то же время, когда «ее дитя» был принят в одну из лучших фирм в Нью-Йорке. Как ни привык я к состоянию Бена, а такое все же казалось странным.

Нужно было заканчивать этот разговор. Спать хотелось неимоверно.

– Только у меня нет машины.

– Бери автомобиль своей мамы.

– А-а. Точно. Вы знаете, где она хранит ключи?

– Нет. Не знаю. Прости. Но, может, Бен знает.

Отлично. Давайте зацепимся за это.

– Что ж, спокойной ночи, – сказал я. – Спасибо, что приглядели за ним.

– Случилось непредвиденное, голубок, но, слава богу, ты добрался домой. Вот и все, что я могу сказать. Мы с Филом просто слишком стары для всех этих дел с Беном. Может, у тебя лучше получится, ведь ты молодой. Удачи тебе.

– Спасибо, – сказал я.

– Удача, она тебе еще понадобится.

На это я не ответил. Просто пошел, срезая путь, по лужайке к дому своего детства, машинально соображая: «А ты, если подумать, не считаешь, что лучше бы последняя фраза осталась невысказанной?»

В доме был погашен весь свет, но, когда я отпер входную дверь и прошел в гостиную, все было видно ясно. Чересчур ясно. Комната была погружена в какое-то призрачное сияние. Учитывая, как на меня влияло состояние изнеможения, сияние казалось едва ли не сверхъестественным. Впрочем, понадобилось немного времени, и я сообразил: в каждой комнате горят ночники.

Я сразу побрел к каминной полке: фото на ней притягивали меня.

Мама с отцом в день свадьбы. Мама и отец с Беном и со мной (нам было, если не ошибаюсь, десять и четыре). Я пристально вгляделся в глаза Бена, улавливая в них проблеск неповиновения и озорства. Таким я знал Бена первые восемь лет своей жизни. Потом еще десять лет я жил с изменившимся Беном. В голове промелькнуло: а уверен ли я, кого встречу утром, – хотя рациональная сторона моего разума, конечно же, понимала, чего ожидать в такой ситуации.