Когда пробудились поля. Чинары моих воспоминаний. Рассказы

— Какое горе, Фироз!.. Как ужасно!.. Мы услышали эту страшную весть третьего дня вечером. Я был у доктора Саджида, когда мне сообщили, что твой мальчик утонул в пруду. Как горько мне было слышать это! Ну что ж тут скажешь… Вот мы (я кивнул в сторону своих товарищей) не решились из-за этого прийти сюда вчера поплавать. Хотели прийти, думали, что наши слова соболезнования, быть может, хоть немного успокоят твое сердце, но у нас самих на душе залегла такая тяжесть, что просто ноги сюда не шли…

Прислонившись к стволу чинары, Фироз сказал:

— Так, бабу-джи. Вчера я раздумывал, почему бабу-джи не пришли. Правда, я беден, но я был уверен, что вы обязательно придете сюда посочувствовать и подбодрить меня.

— Да, именно так, как он говорит, — сказал Джагдиш, указав на меня. — У нас было очень тяжело на душе.

— Да-да, — подтвердил и Датт. — Прийти к тебе вчера мы были не в силах.

— Как же это случилось, Фироз? — осторожно спросил Сурджит.

— Сумею ли я рассказать вам? — Фироз тяжело вздохнул. — Как моя крошка, мой мальчик на моих глазах ушел навсегда… Я до сих пор сам не могу понять, как он стал добычей смерти. Да и разве это смерть? Разве смерть такая бывает? Если уж ему суждено было умереть, то пусть бы он хоть заболел — я бы его лечил, носил бы его к докторам, к врачевателям. Сложив ладони, я молил бы их: «Бога ради, лечите моего мальчика как можно лучше!..» Дни и ночи мы бодрствовали бы с женой, сидя у его изголовья, мы исполняли бы малейшие его прихоти… Как долго он просил купить резиновую игрушку!.. А я вот не мог. Сказал, куплю, как получу деньги за следующий месяц… Кто же мог знать, что он уйдет из этого мира еще до моей получки? Теперь я все-таки хочу купить игрушку, которая ему так нравилась. Я положу ее на могилку и скажу: «Вставай, сынок Манзур, твой отец принес тебе резиновую игрушку!..» Ведь он меня услышит, бабу-джи, как вы думаете?

Слезы навернулись на наши глаза. Мы быстро скинули одежду и стали надевать купальные костюмы.

— Сколько лет было Манзуру? — спросил Сурджит. — Года два-три? Малыш ведь совсем.

— Да, бабу-джи, — отвечал Фироз, — примерно столько… Но какой он был хороший мальчик! Вы же видели — смуглый, ручки и ножки толстенькие. С какими муками родила его Саида! А сколько амулетов покупали мы у пиров и факиров, как молили бога ниспослать нам дитя! И вот появилась отрада нашего дома — родился сын… Кто знал, что он скоро уйдет от нас! Просто уму непостижимо!.. Правду говорю вам, бабу-джи, в моем сердце словно рана открылась. Если бы он болел, если бы я видел, что он слабеет, если бы он умер на руках у матери — я одел бы его в саван, похоронил, и мне все-таки было бы легче. Но случилось иначе: я был здесь — он указал на дом, стоявший у самого пруда, — во дворе, смотрел на парней — как они спускались по тропинке с песнями, веселые, шли на ярмарку, что всегда бывает в месяце байсакхе. В пруду, возле западного берега, купались несколько сикхских ребят. Там, на другой стороне, женщины стирали белье. Саида пекла во дворе кукурузные хлебцы. Манзур все возле нее крутился и клянчил так тоненько-тоненько: «Ма, ма, хлебца!..» Бабушка, мать Саиды, сидела на кровати, пила чай… И вот, бог знает когда, Манзур отошел от Саиды. Женщины все стирали, сикхские мальчишки смеялись, парни, что торопились на ярмарку, пели песни — вот я и засмотрелся, заслушался. Потерял Манзура из виду. А немного погодя слышу, кто-то говорит на берегу: «Что это там плывет, вроде бревно? Ух ты! Да это труп!..» Затем кто-то крикнул: «Ребенок! Ребенок!..» Я бросился что было сил к берегу. Но кто-то уже успел вытащить его. Ощупали ручонки, ножки: «умер»… Я бил себя кулаками в грудь. Эх!..

— Мужайся, Фироз, крепись! — проговорил Джагдиш.

— Как мне сохранить крепость духа, бабу-джи? Перед глазами моими его невинное личико. Что осталось нам, кроме памяти о нем? Разве что эта тоненькая зубочистка да крошечная пиала. Я нашел их у канала, через который наполняется водой пруд. Вероятно, он вышел со двора, спустился к каналу, положил зубочистку и пиалу на землю, а сам нагнулся и хотел зачерпнуть ручонкой воды, чтобы рот прополоскать. Вот тут, вероятно, он и поскользнулся. Вода его потянула, он пытался крикнуть, бился ручонками и ножонками, когда его несло в пруд… Ох, и мои глаза ничего не видели, мои уши ничего не слышали! Я заслушался… Саида пекла хлебцы, бабушка на кровати все пила чай, а на канале, в двух шагах от нас… Бабу-джи, как же мне сохранить твердость духа?!

— Такова воля бога, — отозвался Сурджит. — Он дал, он и взял. В сравнении с ним у тебя так мало было прав на сына!

— Что правда, то правда, бабу-джи, — согласился Фироз. — У человека так мало прав. Что он может?

— А какой хороший был мальчик! — подал голос Датт. — Ты помнишь, Джагдиш, как он однажды стирал на берегу свою крошечную рубашонку? Какой был славный малыш! Помню, я еще тогда сказал тебе, что, если бы у меня был с собой аппарат, я обязательно сделал бы снимок, послал бы его на конкурс в газету и наверняка получил бы приз.