Когда Ницше плакал

Фрейд развел руками: «А вот с этого момента нам нужен консультант. На этом моя теория сновидений обрывается. Будет ли уже виденный сон изменяться в соответствии с переменами в жизни спящего? Интереснейший вопрос! Почему вообще годы предстают в образе футов? Зачем это маленькому создателю снов, живущему в нашей голове, идти на все эти сложности, чтобы скрыть истину. Сдается мне, что во сне не появится лишний фут. Я полагаю, создатель снов испугается, что если лишний фут появится, когда ты станешь старше, это будет слишком очевидно, выдаст ключ ко сну».

«Зиг, — ухмыльнулся Брейер, вытирая усы салфеткой. — Вот здесь мы с тобой всегда расходимся во мнениях. Когда ты начинаешь говорить об ином, самостоятельном разуме, живущем внутри нас „чувствующем эльфе“, придумывающем запутанные сны и маскирующем их суть от нашего сознания, — мне это кажется нелепым».

«Согласен, это кажется нелепым, — но посмотри на доказательства, вспомни всех ученых и математиков, которые говорили о том, что решения сложных проблем приходили к ним во сне! К тому же, Йозеф, окончательного объяснения не существует. Какой бы нелепицей это ни казалось, самостоятельный, подсознательный разум должен существовать! Я уверен…»

Вошла Матильда с большим кувшином кофе и двумя кусками яблочного штруделя с изюмом, посыпанного Schlag. «В чем ты так уверен, Зиги?»

«Единственное, в чем я уверен, так это в том, что мы хотим, чтобы ты присела и составила нам компанию. Йозеф как раз собирался рассказывать о пациенте, который был у него сегодня».

«Зиги, я не могу. Йохан плачет, и, если я не подойду к нему сейчас, он перебудит других детей».

Когда она ушла, Фрейд повернулся к Брейеру: «Ну а теперь, Йозеф, что у тебя была за странная встреча с сестрой студента-медика?»

Брейер не торопился отвечать, собираясь с мыслями. Он хотел обсудить с Фрейдом предложение Лу Саломе, но боялся, что ему в итоге придется слишком много рассказывать о том, как он лечил Берту.

«Ну, брат рассказал ей о том, как я лечил Берту Паппенгейм. Теперь она хочет, чтобы я тем же методом вылечил ее друга, который страдает эмоциональным расстройством».

«Но как этот студент-медик, этот Женя Саломе, смог узнать о Берте Паппенгейм? Ты даже мне почти ничего не рассказывал об этой пациентке, Йозеф. Я ничего об этом не знаю, кроме того, что ты использовал гипноз».

Брейеру показалось, что в голосе Фрейда промелькнула тень зависти.

«Да, Зиг, я не особенно распространялся по поводу Берты. Ее семья слишком известна в обществе. А с тобой я не хотел обсуждать этот случай после того как узнал, что Берта — близкая подруга твоей невесты. Но несколько месяцев назад, дав ей псевдоним Анна О., я описал этот случай группе студентов на медицинской конференции по историям болезни».

Фрейд с жадностью подался к нему: «Ты даже не представляешь, как мне хотелось бы знать подробности о твоем новом способе лечения, Йозеф. Можешь же ты, по крайней мере, рассказать мне то, что уже говорил студентам? Ты же знаешь, я способен хранить профессиональные секреты — даже от Марты».

Брейер колебался. Что он может рассказать? Разумеется, Фрейд уже знал довольно многое. Разумеется, Матильда несколько месяцев не делала секрета из того, что ее раздражает, сколько времени ее муж проводит с Бертой. И Фрейд присутствовал при том, когда Матильда в конце концов дала волю своему гневу и запретила Брейеру впредь упоминать имя его молодой пациентки в ее присутствии.

К счастью, Фрейд не был свидетелем катастрофы — финальной сцены его терапевтических усилий. Брейер никогда не забудет, как в тот ужасный день он пришел домой к Берте и нашел ее корчащейся в схватках ложной беременности и провозглашающей во всеуслышание:

«Это ребенок доктора Брейера!» Когда Матильда об этом услышала — а такие новости быстро расходятся стараниями еврейских домохозяек, — она потребовала, чтобы Брейер немедленно передал эту пациентку другому терапевту.

Рассказывала ли Матильда об этом Фрейду? Брейеру не хотелось спрашивать. Не сейчас. Может, потом, когда все успокоится. Соответственно, он тщательно выбирал слова: «Ну, знаешь ли, у Берты присутствовали все типичные симптомы истерии: сенсорные и двигательные нарушения, мышечные спазмы, глухота, галлюцинации, амнезия, афония, фобии — наряду с другими нетипичными проявлениями. Например, у нее были удивительные речевые расстройства, когда она неделями не могла говорить по-немецки, особенно по утрам. Мы общались по-английски. Еще более удивительной была двойственность ее психики: часть ее жила в настоящем; вторая часть эмоционально реагировала на события, произошедшие ровно год назад, — это мы выяснили, сверившись с дневником ее матери за предыдущий год. Она также страдала жестокой лицевой невралгией, с которой мог справляться только морфий — и, разумеется, у нее началось привыкание к морфию».

«И ты лечил ее при помощи гипноза?» — спросил Фрейд.