Когда Ницше плакал

«Мы встретились еще два раза, в Таутенциге, около трех месяцев назад, в компании сестры Ницше, а потом в Лейпциге с мамой Поля. Но Ницше не переставал мне писать. Вот письмо, ответ на мои восхищенные рецензии на его книгу «Утренняя заря».

Брейер пробежал глазами поданное ему письмо.

Моя дорогая Лу,

У меня тоже бывают восходы, но бесцветные! Я уже разуверился найти себе друга, который разделил бы со мной без остатка горе и радости, но, кажется, это возможно, и на горизонте моего будущего появилась прекрасная возможность. Ничто так не трогает меня, как мысли о смелой и богатой душе моей милой Лу.

Ф.Н.

Брейер не произнес ни слова. Теперь он чувствовал, что эмпатийная связь между ним и Ницше становится все крепче. Всем, хотя бы раз в жизни, думал он, нужно встречать восходы и искать прекрасные возможности, любить смелость и богатство души — нужно каждому хотя бы раз в жизни.

«Тем временем, — продолжала Лу, — Поль начал писать мне столь же пылкие послания. Я изо всех сил старалась исполнять функции посредника, но напряжение внутри нашей дьявольской троицы постепенно нарастало. Дружеские отношения между Полем и Ницше быстро сходили на нет. В конце концов в своих письмах мне они оба начали поливать друг друга грязью».

«Но, — вмешался Брейер, — вас же это не удивляет? Двое страстных мужчин в интимных отношениях с одной женщиной».

«Возможно, я была слишком наивной. Я верила в то, что мы втроем могли бы жить в единстве разума, что мы сможем провести серьезную философскую работу вместе».

Явно расстроенная вопросом Брейера, она встала, слегка потянулась и подошла к окну, остановившись, чтобы рассмотреть стоящие на столе безделушки: бронзовые ступку и пестик времен Ренессанса, небольшую погребальную статуэтку из Египта, замысловатую деревянную модель полукружных каналов внутреннего уха.

«Может, я упряма, — сказала она, выглядывая в окно, — но я до сих пор не верю в то, что наше сожительство троих было невозможно! Это сработало бы, если бы не вмешалась эта гнусная сестричка Ницше. Ницше пригласил меня провести с ним и Элизабет лето в Таутенберге, небольшой деревеньке в Терингене. Мы подхватили ее в Бейруте, где встретили Вагнера и посмотрели «Персифаля». Затем все вместе мы отправились в Таутенберг».

«Почему вы назвали ее гнусной, фройлен?»

«Элизабет — это вздорная, подлая, бесчестная гусыня-антисемитка. Однажды я допустила оплошность, сказав ей, что Поль еврей, так она из кожи вон лезла, чтобы друзья Вагнера узнали об этом, только для того, чтобы Бейрут был закрыт для Поля».

Брейер поставил свою чашку с кофе на стол. Поначалу Лу Саломе убаюкала его сладкими сказками о любви, искусстве и философии, но теперь ее слова вернули его с небес на землю, в гнусную реальность мира антисемитов. Этим утром он читал в NeueFreiePresse статью о том, как группировки молодчиков слонялись по университету, врывались в аудитории с криками «Judenhinaus!»[2] и силой выгоняли евреев из лекционных залов, причем если кто-то сопротивлялся, его попросту выволакивали наружу.

«Фройлен, я тоже еврей, так что должен поинтересоваться, разделяет ли профессор Ницше антисемитские взгляды своей сестры».

«Я знаю, что вы еврей. Женя сказал мне. Вы должны знать, что для Ницше значение имеет одна лишь истина. Он ненавидит ложь и предрассудки — какими бы они ни были. Антисемитизм сестры вызывает у него ненависть. Он содрогается от отвращения, когда Бернард Фостер, самый откровенный и злобный антисемит во всей Германии, заходит к его сестре. Элизабет, его сестра…»

Слова лились быстрее, голос стал на октаву выше. Брейер видел, что она отклоняется от заготовленного плана рассказа, но ничего не может с собой поделать.

«Элизабет, доктор Брейер, — это воплощение зла. Она называла меня проституткой. Она лгала Ницше, она говорила ему, что я всем показываю эту фотографию и похваляюсь тем, как он любит попробовать мой хлыст. Она постоянно лжет! Эта женщина опасна. Запомните мои слова: придет день, когда она принесет Ницше огромное зло!»