Когда мы встретимся

— Нет, — перебила Аннемари. — Вообще-то это важно. Я должна была сразу тебе сказать. У меня эпилепсия..

— А-а.

— …и мне правда нельзя хлеб, и нельзя ничего такого, в чем есть крахмал. Мой папа где-то вычитал эту диету. Она кажется бредовой, но действует, и я хорошо себя чувствую. Никто даже не знает, что я больна, потому что у меня уже много лет не было приступов.

— А сегодня? Это был приступ?

— Ага. Потому что я не соблюдала диету. Знаешь, как здорово было работать с вами у Джимми. Ешь все что хочешь, и никто на тебя не косится и не читает моралей.

Так уж и никто, подумала я. А Джулия?

— Но ты и сейчас можешь работать у Джимми, — сказала я. — Просто не ешь всю эту вредную дрянь, и все.

Она рассмеялась.

— Конечно. Честно говоря, папа каждый день давал мне с собой обед. А я его по пути в школу выбрасывала в мусор. Папа в бешенстве.

Представить папу Аннемари в бешенстве было трудно.

— В общем, мама приходит с работы, а перед дверью лежит эта роза. Красивая невероятно. Просто идеальная роза. Странно, да?

Она еще несколько минут рассуждала про эту розу — откуда она взялась, кто ее мог оставить да почему, — а я молчала. Я знала, чего она хочет: чтобы я сказала, что это, наверное, Колин принес розу. Но я никак не могла заставить себя это выговорить.

Третья записка

На следующее утро было холодно. Начинался первый по-настоящему холодный декабрьский день.

— Надень куртку с капюшоном! — донесся хриплый голос мамы из спальни. Она по утрам всегда хрипит, пока не выпьет кофе. — Посмотри, она должна быть в шкафу в прихожей.

Очень любезно с ее стороны — валяться в кровати, слушать радио и сообщать мне прогноз погоды. Поневоле вспомнишь, как в моей книжке мама Мег по утрам поджаривала французские тосты. А ведь у нее тоже не было мужа: папу-то держали в заточении на дальней планете, в глубине Вселенной.

Я разыскала куртку, всю в разводах от прошлогоднего грязного снега. Она оказалась слегка тесновата, но носить можно.

— Где мои перчатки? — крикнула я.

— Не представляю. Извини.

— А денег мне дашь?

— Возьми у меня в пальто.

Я порылась в карманах ее пальто и нашарила в одном пятидолларовую бумажку и три долларовых, а в другом — полосатый шарф, свернутый в кольцо. Я взяла три бумажки по доллару и шарф.

— Пока!

Человек, который смеется, еще спал, положив голову под почтовый ящик. Он где-то раздобыл лист картона и спал теперь на нем. И все равно ему наверняка было холодно. Иногда по утрам я видела, как пацаны барабанят по почтовому ящику и орут: «Эй, футболист, подъем!» Я очень надеялась, что сегодня ничего такого не будет.

Я рысью припустила к школе, глядя на облачка пара, вылетавшие изо рта. Солнце уже взошло, но еще ни капельки не грело. Я сунула руки в карманы и нащупала комок старых бумажных носовых платков — фу-у! И три долларовых бумажки. И что-то еще. Клочок бумаги, сложенный пополам. Я вынула его из кармана.

Я сразу узнала твой бисерный почерк, эти пляшущие буковки и странные петельки на твоих «р».

Тебе потребуются доказательства.

Сегодня в три: ранец Колина.

Рождество: удачного времора.

27 апреля: студия ТВ-15.

P.S. Смысл у зевоты, конечно же, есть. Зевок проветривает мозг: воздух поднимается по носовому проходу и прогоняет сонливость.

Записка была на той же жесткой высохшей бумаге, что и две первые.

Сегодня в три: ранец Колина. Я ума не могла приложить, что это значит и откуда ты знаешь Колина.

Рождество: удачного времора. Это явно связано с моей книгой. Времор — это путешествие в пространстве, времени или в том и другом вместе. Это тот самый путь, каким Мег попала на планету Камазоц, где томился в плену ее папа. Но при чем тут Рождество?

«27 апреля: студия ТВ-15». 27 апреля — это день рожденья Ричарда. Но, конечно же, тогда, в декабре, я еще и слыхом не слыхала про студию ТВ-15. Ведь мама получила открытку с приглашением на съемки «Пирамиды» всего пару недель назад.

Наверное, больше всего меня напугал постскриптум. Я сразу вспомнила день, когда ударили Сэла. День, когда я несла из школы плакат про тайны науки.

Я читала и перечитывала записку, пока у меня не закоченели пальцы и не пришлось снова спрятать руки в карманы. Я ничего не понимала. Точнее, понимала только одно: ты за мной следить. И я не имела ни малейшего представления, кто ты такой. И чего ты хочешь.

Я была уже в двух шагах от гаража, когда из железной двери показался Маркус.

На этот раз, кроме армейской куртки, на нем были перчатки и шапка, закрывающая уши.

Я думала, что он, как обычно, сделает вид, что не заметил меня, но он помахал мне рукой и пошел со мной рядом.

То, в чем нет никакого смысла

До Бродвея мы с Маркусом шли молча. Я думала.

— У меня вопрос, — сказала я наконец.

— Давай.