Когда мы состаримся

— Нет! В ближайшие десять лет, считая с этого дня.

— Но почему?

— Не спрашивай. Дай только обещание выполнить мою просьбу! А не выполнишь — большое-пребольшое горе навлечёшь и на маменьку, и на всю семью.

— Но если обстоятельства изменятся?

— Я сказал уже: не изменятся до истечения этих десяти лет. И пусть хоть все кругом злорадствуют, молчи. И меня не трогай, и маменьке моего убежища не открывай. У меня веские причины есть требовать этого; какие — не могу сказать.

— Но если они будут требовать? Со слезами умолять?

— Скажи, что у меня всё хорошо, я прекрасно устроился. Имя я приму другое, Балинт Татраи. И Топанди меня под этим именем будет знать. Наймусь к нему управляющим или работником, кем возьмёт, и буду тебе писать каждый месяц. А ты — передавай домашним, что узнаешь, они ещё больше полюбят тебя за это. Вдвойне.

Я заколебался. Нелёгкое обещание.

— Не сделаешь этого — значит, не любишь.

Я бросился ему в объятья, пообещав хранить тайну. Десять лет ни бабушке, ни маменьке не скажу, куда девался любимейший их сын.

Какой долгий срок! Доживут ли они?..

— Даёшь честное слово? — спросил Лоранд, глядя на меня в упор — Честью клянёшься, той самой, которую ты так гордо поминал? Ты ведь один теперь чистоту нашего имени блюдёшь. Клянёшься не запятнать его, не выдать тайны ни маменьке, ни бабушке?

— Честью клянусь.

Он пожал мне руку. Честь — это для него очень много значило!

— А теперь быстрее! Фиакр ждёт.

— Фиакр? На нём далеко не уедешь. Да и зачем мне? Дойду на своих двоих, куда пожелаю: служат исправно и денег не просят.

Я достал вышитый ещё маменькой кошелёчек и хотел незаметно всунуть Лоранду в боковой карман.

— Что это? — перехватил он мою руку.

— Немного денег. Я думал, понадобятся тебе в дороге.

— Откуда у тебя деньги? — удивился он.

— Ты же сам дал, помнишь: сорок форинтов лист. Когда те бумаги переписывали.

— И ты отложил?

Лоранд открыл кошелёк и засмеялся: там было форинтов двадцать.

Смех его приободрил меня несказанно — и я сам засмеялся неизвестно чему. Так мы стояли рядом и смеялись до слёз. Даже сейчас, когда я пишу эти строки, улыбаюсь растроганно при одном воспоминании.

— Ну, теперь я миллионер.

И Лоранд беззаботно опустил в карман мой кошелёк. А я ног под собой не чуял от радости, что он принял мою лепту.

— Теперь хоть на край света — со спокойной душой, не как эти побирушки, «arme Reisende».

Мы вышли обратно в тёмный, тесный двор. При нашем появлении в низенькой двери Мартон с Моцли только рты разинули, не в силах догадаться, что меж нами произошло, хотя и подглядывали в окно.

— Здесь я, баринок. Куда прикажете? — коснувшись шляпы, подал голос Моцли.

— Поезжай, куда тебе велено, — ответил Лоранд. — Вези того, за кем послан, к той, которая тебя послала. А мне в другую сторону.

Мартон при этих словах пребольно ущипнул меня за руку; я чуть не вскрикнул. Такая у него была манера выражать одобрение.

— Слушаюсь, баринок, — сказал Моцли и без дальних слов вскарабкался на облучок.

— Постой! — крикнул Лоранд, доставая кошелёк. — Вот, чтобы не говорили, будто по своим делам разъезжаю за чужой счёт.

— Чего, чего? — буркнул Моцли грубовато. — Это мне? Что я, не мадьяр — за провоз беглого студента брать? Такого ещё не бывало. Адью!

И, подхлестнув лошадей, выкатился со двора.

— Во, молодчина! — проводил его Мартон одобрительным смехом. — Узнаю нашего Моцли. Парень что надо! Без него ни за что бы вас не нашли. Как же вы, однако? Куда теперь? — спросил он Лоранда.

Брат знал старого шутника-подмастерья, не раз слушал его заковыристые истории, заходя ко мне.

— Пока вот из Пожони убраться надо, старина.

— Да, но по какой дороге? Я думаю, по мосту да через деревню лучше всего.

— Там народ ходит. Ещё узнают.

— Ну так вниз по берегу, до маломлигетской переправы, там за два гроша перевезут. Мелочь-то есть с собой? Пешему всегда надо иметь, медяками платить во избежание подозрений. Эх, знать бы заранее, свой цеховой билет дал бы вам на время. За пекарного подмастерья сошли бы.

— Ничего, сойду за легата.[110]

— И то.

Мы дошли до конца улицы. Лоранд стал было прощаться.

— Но-но, — сказал Мартон. — До заставы проводим вас… До тракта. Пока в безопасности не будете. А знаете что? Вы вперёд идите вдвоём, а я малость поотстану. Притворюсь, что немного под хмельком. Патрули тут бывают… Песню возьму затяну и на себя внимание отвлеку. Повздорю даже с ними, если потребуется. А вы улизнёте, пока меня в каталажку поведут. Вот вам, господин Лоранд, палка моя в дорогу, держите. Хорошая палка! Всю Германию с ней обошёл. Ну, с богом!

И старый подмастерье крепко сжал ему руку своими мозолистыми ладонями.

— Эх! Сказал бы вам, знаете, на прощанье. Но не буду. Главное, всё в порядке! Вот и ладно. Так что молчу. Значит, с богом.

И, отстав от нас, Мартон принялся во весь голос выводить какие-то тирольские рулады, а вдобавок ещё кулаками барабанить то в одни, то в другие двери. Ни дать ни взять — заправский пьяница, который куражится, напрашиваясь на потасовку, чтобы достойно завершить день.

«А-ля-ли, ля-ли, ля-ли-лё!» разносился по улице его звонкий фальцет.