Когда мы состаримся

Мы же поспешили прочь, держась за руки: дальше была сплошная темень.

Надо было ещё миновать казармы на окраине. Часовой громко окликнул: «Кто идёт? Патруль, марш!» И конный дозор зацокал копытами по мостовой вслед за нами.

Как Мартон сказал, так и сделал: стал приставать к патрульным.

— Мирный житель я! — донеслось до нас его способное мёртвых разбудить препирательство со стражами порядка. — Честный, мирный обыватель! Fugias, Mathias![111] (Латынь явно нам предназначалась.) Десять кружек пива, подумаешь! Я мирный обыватель. Матиас Фугиас моё честное имя. Ну и заплач'y. Разбил — значит, заплачу! Кто орёт? Не ору, а пою. А-ля-ли, ля-ли-лё! Не нравится — спой лучше.

Город уже остался позади, а издали всё доносился ужасающий шум, поднятый Мартоном для нашего спасения.

За городской чертой мы оба вздохнули с облегчением. Что может быть безопасней звёздного неба над головой!

Только холод нас подгонял. С полчаса уже мы шли нескончаемыми виноградниками.

— Погоди! — спохватился Лоранд. — Ты докуда думаешь меня провожать?

— Докуда к рассвету дойдём. Один я, пожалуй, не отважусь возвращаться по городу в темноте.

Теперь его черёд был тревожиться. Как быть со мной? Отпустить одного домой по тёмным, пользующиеся дурной славой трущобам? Или с собой тащить за несколько миль? Но ведь оттуда всё равно одному придётся возвращаться.

В нерешительности Лоранд остановился обок дороги.

В эту минуту нас обогнал быстро мчащийся экипаж. Едва он поравнялся с нами, кто-то кубарем скатился с запяток, поднялся и подбежал к изгороди, где мы стояли.

Это был Мартон.

— Нашёл-таки, — объявил он со смехом. — Ну, потеха! Они и вправду меня за пьяного приняли. Gaude![112] Поцапался там с ними. Схватили и поволокли, один даже по спине саблей вытянул. Оказал честь!

— Ну а как же вы освободились? — спросил я, не находя ничего особенно забавного или почётного в этом происшествии.

— Да фиакр увидел, как рванусь, прыг на запятки; они и не преследовали. И тут же догнал вас, как и думал. — Добряк был страшно доволен представившимся ему развлечением. — Ну а сейчас, господин Лоранд, и правда попрощаемся. Только не за фиакром ступайте, а в горы, этой вот узкой ложбиной. Там, в «Бутоне», в корчме, позавтракаете, как раз к утру доберётесь. А дальше всё прямо и прямо, на восход.

Мы обнялись. Кто знает, на сколько расстаёмся?

Мартон уже тянул меня за рукав: пошли. И Лоранду пора было в путь.

Десять лет. Путь не близкий! Успеем и состариться.

— Маменьку за меня поцелуй! Люби её вдвойне. И слово своё держи, — шепнул мне брат, и узкая, тёмная логовина быстро его поглотила.

Когда-то доведётся теперь увидеться? Бог весть!

Из моей меланхолической задумчивости меня вывел Мартон, не перестававший хмыкать и посмеиваться. Его так и подмывало что-то рассказать.

— А знаете, — начал он, едва сдерживая смех, — знаете — ха-ха-ха! — почему я сказал: за фиакром не ходить?

— Нет.

— Это Моцли был. Не узнали?

— Моцли?

— А знаете, кого он повёз? Отгадайте-ка! Мадаму!

— Госпожу Бальнокхази?

— Ну да. И актёра того.

— С чьим паспортом Лоранд должен был бежать?

— Попутчик-то нужен, не ему, так ей. Уж коли она в бегах, как же без попутчика?

Я внутренне содрогнулся. Сказка, просто сказка — и страшная притом!

— Но куда же они?

— Не думаю, чтобы на край света, но… Уж пока той сумки хватит, которую Моцли за ней выносил! А-ля-ли, ля-ли, ля-ли-лё! — с лёгкой душой залился старый подмастерье, пустившись даже галоп какой-то отплясывать в пыли.

Но как это возможно?.. С таким лицом, лицом мадонны, прекрасней, обаятельней которого не видывал я ни до, ни после?

XI. Слово чести (Из дневника Деже)

Два дня спустя после исчезновения Лоранда перед домом Фромма остановился дорожный экипаж. Из окна узнал я наш тарантас, наших лошадей и кучера.

Кто-то от нас!

Опрометью сбежал я вниз, на улицу, где папа Фромм уже старательно отстёгивал кожаные фартуки.

Не «кто-то» от нас, а вся семья! Все, кто остался: маменька, бабушка, Фроммова Фанни.

И маменька приехала, бедняжка.

Я помог ей сойти. Измученная, разбитая, она казалась постаревшей на десять лет, Фанни поддерживала её с одной стороны, я — с другой.

— В дом, в дом! — поторапливала бабушка, точно боясь, что маменька в изнеможении упадёт прямо тут, на улице.

Все были притихшие; здороваясь, едва обменялись со мной несколькими словами.

Мы отвели маменьку в горницу, где нас принимали первый раз.

Мама Фромм и бабка на сей раз не вязали чулок, видимо, ждали этого посещения. Встретили они моих родных с молчаливой торжественностью, будто шаткая, поддерживаемая под руки фигура могла при первом же слове рассыпаться в прах, как, по рассказам, мумии из древних гробниц.

Приехала, всё-таки приехала при известии, что Лоранд пропал. Не дожидаясь тепла, по студёной, ветреной весенней погоде пустилась в этот дальний путь.

Материнская любовь! Можно ль её измерить…

Бедная маменька старалась, всячески старалась не показать своей слабости. Видно было, как трудно ей сдержаться, не потерять власть над собой в эти будившие мучительные воспоминания минуты.