Когда мы состаримся

Сердце разбито; первая любовь посрамлена, втоптана в грязь; вторая в разгаре, в расцвете подсечена убийством любимой. Душа устала, пресыщена жизнью; гнетёт и тяготеющий над семьёй злой рок. Постоянно маячила перед ним жуткая участь: хочешь не хочешь, а угодишь всё-таки в конце концов в ту зияющую восьмую нишу, остававшуюся свободной.

И когда начались сражения, он воспрянул духом. Явился в военной форме и с блистающими глазами сказал, встряхнув мне руку:

— Ну, вот он, базар, где легко можно сбыть эту никчемушную, гроша не стоящую жизнь!

Свою, однако, сбыть не удалось.

Он прославился дерзкой отвагой, подвиги его удостоились поэтических дифирамбов. Известность, почести — всё ему выпало, только смерть, которой он искал, его обошла.

От батальона, в котором он начал службу, осталась едва десятая часть. И он был среди тех, кто даже раны не получил.

А сколько смертоносных пуль просвистало над головой!

Как жадно прислушивался он к полёту этих заунывно посвистывающих вестниц смерти, как жаждал встречи с этими новейшими Парками, которые во мгновение ока могут вас отправить на любую другую звезду! Но тщетно. Они слишком хорошо знали его — и не трогали.

Эти звонкие пчёлки бранных полей — словно самые настоящие пчёлы: кто смело ходит средь них, того не тронут, прожужжат мимо; кто трусит, того и укусят.

Однажды пуля пробила на нём кивер.

И он всё жаловался мне: «Хоть бы на вершок пониже!»

Наконец в одном из сражений осколок гранаты парализовал ему руку, и когда он, теряя сознание от удара шашкой, свалился с лошади, ещё и казацкая пика проткнула его насквозь.[184]

Но и то он не умер.

Несколько недель провалялся в походном лазарете, в палатке, пока я не приехал за ним и не отвёз домой. Там Фанни ходила за ним. И выходила.

Сколько раз доводилось мне слышать от него: «Какие вы нехорошие! Зачем так любите меня! Какую дурную услугу оказал ты мне, брат, привезя из лазарета! Как жестоко было с твоей стороны, Фанни, бодрствовать возле меня ночи напролёт! Какой это был напрасный труд — стараться вернуть меня к жизни! О, как же я зол на вас, несносные вы люди! Ну зачем меня так любить!»

Но мы по-прежнему любили его, невзирая ни на что.

И вот так помаленьку и состарились.

Схоронили добрую нашу бабушку, потом и маменьку. Остались с ним вдвоём, не разъезжаясь, не делясь.

Лоранд постоянно жил с нами, став настоящим домоседом. Неделями, бывало, не выходил из дома, когда мы отлучались в город.

Новые времена, новый уклад жизни и меня заставили отказаться от профессии, столь почитавшейся когда-то нашими предками. Я запрятал подальше свой диплом и занялся хлебопашеством.

И стал недурным земледельцем!

Им остаюсь и по сю пору.

Лоранд и тут нас не покинул, продолжал жить с нами.

Хотя жизнью это уже трудно было назвать. Он не жил уже, а так, существовал со дня на день.

Горе горькое было видеть это, наблюдать его и думать, кем был он и кем стал.

Этот статный некогда красавец, герой по призванию!

Это пылкое сердце, которое могло стать райским прибежищем для женщины!

Этот незаурядный, просвещённый ум, который мог путеводной звездой заблистать в этой стране!

И вот этот обделённый счастьем могучий дуб понемногу облетал, бездеятельно роняя лист за листом и ничего не ожидая от дней грядущих.

Больше того: страшась их.

Не раз приступал я к нему с предложением замуровать дверь того одинокого строения у ручья.

Пусть дети мои не допытываются, что там, внутри; не силятся разгадать таинственную надпись, как я в детстве.

Лоранд не соглашался.

«Ещё одно место свободно».

И это во всех вселяло тайный ужас.

И в нас, и в него.

Каждый вечер мы прощались, будто насовсем.

Ничто в жизни больше его не радовало. Ничто не занимало из того, чем занимаются обычно все люди. В карты он не играл, вина не пил; вечно был трезв — и безучастен. Ничего не читал, кроме книг по математике. Ни разу не удавалось мне его уговорить взять в руки хотя бы газету.

«Вся история — сплошная ложь!»

Лето стояло или зима, он по утрам, когда все ещё спали, ежедневно ходил на кладбище, где «под душистой травой-муравой» покоилась Ципра, и, проведя там несколько минут, возвращался: летом — с зелёной былинкой, зимой — с сухой.

Был у него дневник, куда ничего не заносилось, кроме ежедневной даты, а вместо записи прикалывалась травинка.

История жизни, строки которой обозначены высохшими былинками: сколько дней — столько увядших травинок!

Может ли быть книга, печальнее этой?

Фруктовый сад и пчельник — вот его последнее увлечение.

Растения и насекомые по крайней мере не изменяют любящим их.

Целыми днями холил он свои саженцы, деревца, сражался с садовыми вредителями — и постигал государственное право, наблюдая улей, эту образцовую конституционную монархию.

Много есть людей, особенно в теперешней Венгрии, склонных убивать время. Лоранда же время медленно убивало.

Даже на охоту он не ходил, говоря, что ему нельзя брать в руки огнестрельное оружие.

Кто-нибудь из детей всегда спал в его комнате.

«Самого себя боюсь», — признавался он.

Самого себя боялся — и того безмолвного здания у ручья.

«Я хочу под душистой травой опочить!»

Даром пропавшая жизнь!