Когда мы состаримся

О Шарвёльди уже настоящая слава идёт среди цыган-музыкантов. Бродячие служители смычка причисляют его дом к тем благословенным местам, куда постоянно приглашают играть, даже из соседнего города. Один оркестр ушёл — другой на порог.

Молодая хозяйка любит развлечения, и муж рад ей угодить (а может, тут ещё и другой расчёт). Охотники же кутнуть всегда найдутся, было бы только вино, а чьё — не всё ли равно.

Самого Шарвёльди, впрочем, всё это не может выбить из привычной жизненной колеи. Он после десяти неизменно покидает общество, чтобы отдать должное богу, а затем и Морфею.

Супруга же его остаётся — и в очень хороших руках: под призором матери.

Шарвёльди — муж вполне сносный, ни ласками, ни ревностью молодую жену не донимает.

Ведёт себя так, будто, женясь, и впрямь лишь благую жертву принёс, ничего иного не желая, кроме как ближнему помочь, несчастную, невинно опороченную от отчаяния спасти.

Доброе дело, дружеское участие, не более того.

В спальню его ведёт отдельный, выложенный кирпичом ход вроде длинного тупичка, туда обычно и сажают смуглян-музыкантов — по той простой причине, что все они страстные табакуры.

Из такого неудобного их местоположения проистекало не только то, что хозяин должен был всю ночь слушать бравурнейшие вальсы и мазурки, которые танцевала его жена. Ему также приходилось пробираться к себе через оркестрантов, что, может быть, ещё и не стесняло бы ни самого Шарвёльди, ни жену, ни гостей, не сопровождайся его тишайшее отступление весьма шумными изъявлениями благодарности со стороны цыган.

Каждый раз он их неустанно унимал: да перестаньте, довольно мне руку целовать, не навек расстаёмся. Но те не легко давали себя утихомирить.

Так и в этот вечер. Особенно усердствовал один кривой пожилой цимбалист (он только накануне прибился к оркестру). Просто невозможно отвязаться: схватив хозяйскую руку, и пальцы целует взахлёб, и каждый ноготок в отдельности.

— И мизинчик ваш пожалуйте, золотым колечком опоясанный! И указательный, ваши повеления раздающий! И ладошку, чаевые дарующую! Воздай вам господь за все благодеяния, нынешние и будущие. Да плодится-размножается семейство ваше, как скворчики луговые, чтобы во злате-серебре вам купаться, чтобы жизнь слаще мёда была у вас, а помрёте…

— Ладно ладно, тата, довольно, — отбивался Шарвёльди. — Вот пристал, чудак, будет тебе. Иди, Борча тебе стаканчик поднесёт.

Но от цыгана не так просто было отделаться. Он даже в спальню норовил протиснуться вслед за хозяином, силой придерживая дверь и просовывая в щель кудлатую голову.

— А когда господь позовёт…

— Да пошёл ты, хватит уже благодарить!

Но цимбалист не отпускал двери и пролез-таки за своим благодетелем.

— Ангелы пусть златокрылые на алмазной своей повозочке…

— Убирайся сейчас же! — сердито прикрикнул на него Шарвёльди, ища глазами какую-нибудь палку, чтобы вытурить из комнаты назойливого льстеца.

Но тот, как барс, прыгнул вдруг на него, одной рукой схватив за горло, а другой приставив к груди острый нож.

— Ой! — прохрипел схваченный. — Кто ты? Что тебе нужно?

— Кто я? — прорычал тот, точь-в-точь как его дикий прообраз, когда вопьётся клыками в горло беспомощной жертвы. — Я Котофей, бешеный Котофей! Видел когда-нибудь взбесившегося кота? Так вот это я! Ты что, уже не узнаёшь?

— Что тебе нужно?

— Что нужно? Шкура твоя и голова, вот что! Кровь твоя чёрная нужна. У, лиходей! Живодёр!

И с тем сорвал с глаза чёрную повязку. Глаз был совершенно здоров.

— Теперь узнаешь, ты, палач?

На помощь звать было бессмысленно. За дверьми наяривали во всю мочь, криков никто не услышал бы. Были у схваченного и особые причины не поднимать шума.

— Да в чём дело? Чем я тебе не угодил? Чего ты бросаешься на меня?

— Чем не угодил? — повторил напавший и так скрипнул зубами, что Шарвёльди мороз подрал по коже. Ужасный звук — этот скрежет зубовный. — Чем не угодил? И ты ещё спрашиваешь? Не ты, что ли, ограбил меня?

— Я? Ограбил? Опомнись! Отпусти моё горло. Я и так в твоих руках. Давай поговорим спокойно! Что с тобой?

— Что со мной? Да не прикидывайся! Не видел, что ли, позавчера вечером этот шикарный фейерверк? Как стог за рощей горел, а потом порохом разметало огонь и не осталось у дурня Котофея ничего, кроме большой чёрной ямы.

— Это я видел.

— Ты и поджёг! — зверем взревел цыган, высоко занося блистающий нож.

— Ну-ну, Котофей! Приди в себя. Зачем мне было поджигать?