Когда мы состаримся

Встал и Деже, видя, что судоговорение окончено. Но, не в силах противостоять желанию всё-таки излить накипевшее на сердце, обернулся к единственному оставшемуся слушателю, Шарвёльди, который по-прежнему сидел напротив, не отводя взгляда, точно зачарованный, в то время как уязвлённая госпожа Бальнокхази, затаив обиду, отвернулась, а Мелани не переставала болтать о пустяках. Полон страха и ужаса был этот устремлённый на Деже взгляд, словно не могущий оторваться от какого-то жуткого зрелища.

— И вот этот человек предоставляет лучшему своему другу десять лет пробуждаться и засыпать с мыслью о смерти; предоставляет скитаться по чужим домам, чураясь материнской ласки. Ни разу не пришло ему в голову сказать: живи, не мучай себя, забудь эту детскую проказу, я ведь просто пошутил…

Шарвёльди то бледнел, то краснел.

— Сударь! Вот вы — христианин, веруете в бога и всех святых; скажите, есть муки, достаточные, чтобы послужить наказанием за вот так порушенную юность?

Опираясь о стул трепещущей рукой, Шарвёльди попытался подняться в полном убеждении, что настал его последний час.

— Нет таких мук, — сам себе ответил Деже. — До последнего дня таил этот человек свою злобу — и в канун десятилетнего срока ещё и приехал напомнить своей жертве о страшном обете. О сударь, вы, может быть, не знаете, какой злополучный рок тяготеет над нашей семьёй. Вот точно так же умер мой дед, так же покинул нас горячо любимый всеми отец. Добрый, благородный духом, наслаждаясь, казалось бы, семейным благополучием, он вдруг, в злополучную минуту сам, собственной рукой пресёк свою жизнь. Ночью, тайком повезли мы его хоронить. Не отпев, не помолясь, поставили гроб в усыпальницу, где он был уже седьмым, и бабка моя той же ночью в исступлении предала проклятию следующего, кто занял бы восьмое место в этой кровавой жертвенной череде.

Лицо Шарвёльди дёргалось, как у гальванизируемого трупа. А Деже, видя в том проявление живейшего участия, ещё одушевлённей продолжал:

— И человек этот прекрасно всё знал, знаком был с тяготевшим над нами роком — но хладнокровно подвёл своего друга к восьмому гробу: «Иди, ложись!»

Губы у Шарвёльди дрогнули, словно он собирался вымолвить: «Довольно! Пощади!»

— До самых могильных врат проводил его, сам открыл эти мрачные притворы; сам придирчиво осведомился, заряжен ли пистолет, который Лоранд взял в руки на весёлой пирушке, — и сам же, надеявшийся над пари, предложил новое: осмелится ли друг из этого заряженного дула выпить за здоровье друга!

Смертельно побледнев, Шарвёльди поднялся, будто при виде самого Лёринца Аронфи, который явился из могилы поведать историю своей смерти собственному убийце.

— Тогда я схватил Лоранда за руку, а обманщику протянул доказательство его подлого обмана. Нечистая совесть подсказала ему бежать. Я догнал его, схватил за горло…

Шарвёльди в испуге с хриплым возгласом рухнул обратно на стул, а Бальнокхази, покинув оконную нишу, с волнением перебила:

— И убили?..

Деже смерил её долгим взглядом.

— Нет. Только выгнал из общества порядочных людей.

Лоранд наслаждался видом троих слушателей. Неизвестно, что доставляло ему большее удовольствие: немая ярость госпожи Бальнокхази или судорожный страх смертельного врага, Шарвёльди.

А третья, Мелани? Что она испытывала во время рассказа о человеке, с которым должна была связать свою судьбу и который предстал в столь неприглядном свете?

И её лицо не ускользнуло от его внимания.

Девушку больше занимал сам рассказчик, чем его рассказ. Разгорячённый им Деже казался ещё красивей обычного. Благородным негодованием дышали все его черты. И кто знает, что думалось прекрасной Мелани? Быть может, выйти за Дяли не казалось ей уже столь заманчивым после такого скандала и в памяти всплывало приятное пожоньское времяпрепровождение, когда рядом был другой воздыхатель? Деже не на шутку был влюблён тогда в свою красивую сестрицу. И сам он привлекательнее и добрее брата. Быть может, о чём-то подобном мечталось ей, как знать?

Во всяком случае, когда Деже со спокойным презрением заявил: «Не убил, а вышвырнул», лицо Мелани осветилось подобием обрадованной улыбки. Но совсем не оттого, что суженого её не убили.

Лоранд приметил эту радость и поспешил её погасить.

— И конечно, убил бы, если б, к счастью, твой ангел-хранитель, милая Фанни, не вмешалась бы, не отвела твоей руки, не сказала: «Эта рука отдана мне, не марай её!»

И улыбка сбежала с лица Мелани.

— Рассудите же, сударь, — прямо обратился Деже к Шарвёльди, — чего заслуживает человек, который со столь коварной, хладнокровной жестокостью вознамерился убить, на вечные муки обречь, ото всех божеских законов отвратить моего единокровного брата? Вправе ли я изгнать этого человека отовсюду, где все появляются открыто? Вправе я его преследовать, пока не заставлю скрыться с людских глаз и появляться лишь тайно, под покровом темноты, когда никто не видит, или только среди чужих, незнакомых, не знающих его? Вправе уничтожить его нравственно, подобно тому как он хотел прикончить Лоранда физически? Грех это?