Читаем Когда мы были людьми (сборник) полностью

– В первую очередь! Любовь – брызги электричества, гормоны. Упало яблоко – пала Ева. Ноги раздвинув, стоят в магазинах – это любовь? – Галаниха вздохнула. – Может, и была она, да замызгали её, залапали. Сало, а не любовь! Свининка. А искусство вечно!

– Что же в этом плохого? – взглянул на бушующие сливы Иван Дмитриевич.

– В свининке? Плохи последствия. Дети. И не только. Все – из-за любви. Гектор [25] увез Андромаху – война. Парис умыкнул Елену – битва. Кровь, слезы. «Илиада и Одиссея». Гитлер, Гитлер, послушайте меня, укокошил любимую племянницу, и опять – мировая война. Освенцим. Но любви хочется. Пожалуйста, только не оценивайте её, как волшебный брильянт. Все проще и честнее. Любовь надо продавать в магазинах на метры, килограммы: «Вам сколько? Семьдесят пять? Угу, минуточку. С вас – триста двадцать!»

– Уже продают, – вздохнула Софья Андреевна. – Что-то ты разъерепенилась! Ладно, ладно, бузи дальше!

– Любовь должна быть так же проста, как картошка! – остыв, подытожила Галаниха. И внезапно, по-кошачьи потерлась о плечо Голубева. – Все вру, вру, а куда мы без них?!

Сливы не гасли. Сливы имели в виду мужчин.

То ли от энергичных слов Галанихи, то ли от холодной водки Иван Дмитриевич спьянел. И почувствовал это. Он знал, что пройдет еще несколько минут, и его укутает туман.

– А мы пойдем письма Гогов и Магогов разыскивать, – хищно (показалось) сощурилась Галаниха, – с Иван Дмитричем… Надеюсь, Иван Дмитрич, вы микробов от своих пациентов не нахватались?

К чему такой вопрос?

Голубев не знал что ответить. Он протрезвел. Странные мозги, шатает то туда, то сюда. Все или качается или деревенеет.

Вышли на лестничную площадку. Он слышал шелковый шум юбки. Плотные скользкие куски задевали его за руки.

В прихожей у Галанихи загорелся свет. Странно – красный.

«Кафе в Арле!» – впопад или невпопад сказанул Голубев.

– А тебя жена, наверное, Голубчиком называет или Голубком?

– Пошлость! – осмелел Иван Дмитриевич.

Они поползли на коленях к шкафу, где внизу должны были лежать книги с перепиской Ван Гогов.

Доктор двигал коленками, задирал голову, и перед глазами у него болтались висюльки от люстры, всплескивали белые мелованные страницы альбомов по искусству.

– Ты плохо закусываешь, Иван Дмитриевич, – тыкала его лицо себе в грудь пошлая Галаниха.

Дикая плоть. И пусть. Он подумал, что похож на слепого щенка. А круглые, точенные на токарном станке груди хозяйки паркетного пола пахли майораном… Но что, что? Скорее бы дали анестезию. Дали. Кто дал? Плоть? Каким образом он стал сухим и бесчувственным?

После анестезии – еще и стакан с каплей нашатыря. Он лежал уже не на паркете, а на простынях с рыбками. Вобла Матисса. Как у него в кабинете.

– Счастливые, говоришь? Голубчик ты мой, счастливые они? А вот и не так! Это мы с тобой счастливые. На миг, на фиг! – Она щекотала уши Голубева своими жилистыми губами. Мороз, лихорадка. Оказывается, можно и так щекотать. – Они счастливые, а вот ты, голубок, и не знаешь вовсе, что Петр Арефьевич – наркоман. Стойкий, неизлечимый. Нарко-о-ман!

«Наркоман, – холодно подумал Голубев. – И пускай!»

– Постой, постой! Но он, но он… Где достает?

– Глупец! Ваш дурдом напичкан наркотиками. Не строй из себя…

– На учете. Строжайше!

– Пациенты суют: за деньги, за поблажки. Каналов – тьма. Их на волю выписывают. Ты что, святой, Серафим? [26] Слеп… В пробный отпуск! А жена Петра Арефьевича ведь его как любит! Вот кто – святая, ну, Софья, ясное дело.

– А тебя-то как звать между прочим?

– Вера!

– Во что?

– Я уже докладывала – в искусство!

Совсем трезв. Наркоман Петр Арефьевич. Стальные губы Галанихи – все это ново.

И во рту железный привкус. Как кровь.

– А что же он сейчас такой веселый?

– Кто?

– Петр Арефьевич?

– На дозе. Широнутый!

Из квартиры Арбузовых билась песенка – карамелька про погоду в доме.

– Бздника! – тихо сказал Голубев.

– Что-что?

– А, это я всякую попсу, всякий китч так называю!

Галаниха отчетливо рассмеялась. До икоты:

– Ик, ик… Точно, в цель! Да вы снайпер, голубчик Голубев! Я назвала бы тебя Шерстобрюховым.

– Почему?

– Для куража.

И все же ее сливовые глаза были искусственными, и губы из искусственного каучука. Одно слово – искусствоведка. Искусственная ветка! Действительно соседка? Или подсунули?

6

На зеленом «рафике», оставшемся еще от старой страны, четким шрифтом было начертано: «Не верь тормозам и… жене». Юморист-водитель ехал вразвалку, не пропускал Голубева, хотел, чтобы Иван Дмитриевич зарубил афоризм на носу до конца своей жизни.

Перейти на страницу:

Похожие книги