Когда мы были детьми

Человек в плаще обернулся и с некоторым интересом посмотрел на крестьянина. Под спокойным взглядом серых глаз тот совсем разнервничался и уже почти шепотом повторил:

– Дома говорим… Каждый день, сеньор. Каждый божий день.

– Вижу, – ответил сероглазый, поворачиваясь в сторону процессии.

– Бесполезно, дон Диего, бесполезно, – сказал он минут двадцать спустя, когда осужденный уже сидел на грубой деревянной скамье позора возле эшафота. – Опять то же самое. И эта латынь… Они ведь даже не понимают, о чем он говорит.

Над площадью разносился тренированный голос инквизитора. Монотонные латинские фразы шли нескончаемым потоком. На лицах людей застыло выражение напряженного внимания. Как обычно после грозной проповеди на испанском следовал приговор на латыни, и большинство с трудом улавливало смысл. Наконец, приговор был завершен, и сгорбленная фигура осужденного двинулась к столбу в окружении монахов.

– Покайся, грешник, покайся… – настойчиво твердили они. – Не упусти последний шанс. Геенна огненная ждет тебя! Отрекись от ереси, не искушай терпение Господне…

Но осужденный лишь тряс головой и иногда невнятно мычал.

– Совсем в ереси погряз, – с осуждением сказал мясник. – Покаяться мог бы, послушать святых отцов.

– Мог бы, – громко согласился сероглазый, вызвав этим недовольный взгляд дона Диего. – Если бы язык вчера не выдрали. Переусердствовал палач.

Мясник с испугом поглядел на него и только плотно сжал губы. Тем временем осужденный прошел по узкому проходу в хворосте и встал у столба. Палач начал вязать ему руки, ловко орудуя веревкой.

– Папа, а еретику будет больно? – снова раздался детский голос.

– Будет, будет, – скороговоркой заговорил крестьянин. – И поделом ему. Смотри внимательно – только так с врагами веры и можно.

– А почему он не уйдет?

– Потому что привязан. Да и кто ж ему даст… Ты смотри, смотри, потом спросишь.

– А ему…

– Да замолчи уже! – с отчаянием прикрикнул отец, косясь на человека в черном, который, казалось, был полностью поглощен зрелищем. – Вот ведь послал бог наказание.

Инквизитор в последний раз поднес к губам осужденного распятие и отошел от столба, задевая хворост полами сутаны. Двое помощников палача быстро забросали проход, и осужденный оказался в сплошном коричнево-сером круге. В руке у палача появился факел. Пламя было почти невидно в ясном пронизанном солнечным светом воздухе, и лишь по колеблющемуся мареву было понятно, что факел уже зажжен.

– Бесполезно, друг мой, бесполезно, – снова сказал сероглазый.

– Но ведь они не всегда были такими, – горячо прошептал дон Диего, не отводя завороженного взгляда от факела.

– Поверьте мне, всегда. Всегда были и всегда будут.

– Нет, даже эти, именно эти люди. Они ведь когда-то были детьми. Если бы они могли вспомнить. Хотя бы на миг!

– Зачем же вспомнить? – отозвался сероглазый. – Можно и лучше. Заодно и покончим с этими давними спорами. Только все это напрасно.

И он, будто что-то вспоминая, прикрыл веки.

– Не смейте этого делать, – неожиданно веско сказал дон Диего, глядя на него. – Во-первых, это просто запрещено. Во-вторых, это бессмысленно. Вы меня слышите? Не смейте этого…

Палач склонился над хворостом. И в этот момент сероглазый глубоко вздохнул и, словно стряхивая с пальцев невидимую воду, резко разбросал пальцы правой руки.

Словно тяжелый вздох пронесся над площадью. Прошелестел еле слышный пощелкивающий звук. И стало очень тихо. Собравшейся с утра толпы больше не было. Вместо нее площадь заполняли дети. Море детей. Они стояли, щурясь от яркого солнца, и на их лицах не было ничего кроме недоумения. Лет пять-шесть, не старше. Мальчики и девочки. Одетые так, как будто они пришли поиграть во взрослых. Крошечные костюмы ремесленников всех сортов, потрепанные одежды крестьян, мундиры солдат, красочные платья знати, черные рясы монахов сплетались в пестрый узор. А в центре площади, которая теперь казалась еще огромнее, окруженный со всех сторон наваленным хворостом стоял у столба мальчик со связанными за спиной руками. С его длинного, до пят, санбенито смотрели горящими глазами ехидные смеющиеся рожи. Ветер ласково шевелил каштановые волосы. По перекосившемуся сморщившемуся лицу было видно, что сейчас он заплачет.

Ставшая очень высокой стена хвороста отделяла его от группы детей в черном. Возле них, широко расставив ноги и с трудом удерживая факел, стоял крепко сбитый лобастый мальчик в костюме палача. Он, не отрываясь, смотрел на столб и шевелил губами, что-то неслышно говоря. Площадь была затоплена молчанием. Лишь вдалеке поскрипывала мотающаяся на ветру створка ставень, да всхрапывали стреноженные лошади.

– А-а-ааа… А-а-ааа… – вдруг протяжно и тонко закричал мальчик у столба. – Ма-ама!

Оцепенение исчезло. Вся площадь мгновенно пришла в движение. Мальчик-палач, отбросив факел, принялся разгребать хворост. От дрогнувшей группы в черном отделилась фигурка и, держа в руке тяжелое распятие, кинулась к нему на помощь. Остальные бросились врассыпную.

– Мама! Мама! – раздавалось в толпе, начиная сливаться в многоголосый плач. Кто-то громко завизжал.