Когда море отступает

Пройдя Курселль, Абель весело шагал по направлению к Вервилль-сюр-Мер, к его устричным садкам, семейным номерам, разводному мосту и занесенным илом обломкам барж. Там, где когда-то тянулись голые смертоносные дюны, виднелся кокетливый городок, где развлекающиеся парочки, наверно, глотают летних, молочного цвета устриц и запивают мускатным вином. «У меня сейчас такое же чувство, как в девятьсот пятидесятом, когда я вместе с дядей Эли вернулся к берегам бухты Хо-хо! Тогда еще у дяди Эли нога была цела. А Мамочка Жоликер была так ласкова! Озеро было по-прежнему большое, но зато каким маленьким стало село!»

Около огромной бухты Хо-хо! и сейчас еще, несмотря на заводы, можно было вообразить восторженный крик первых белых, которые так окрестили ее. Конечно, остались прежними библейские громады гор, запах скипидара от хвойных деревьев, вонь горелым по берегам; конечно, туманы влачили по вечерам волнистые свои покрывала, похожие на одежды фей, а пирога Гайяваты все так же скользила меж тростников; конечно, березы и угрюмые сосны по-прежнему пели (березы — дымчатой своей эмалью, сосны — зеленым бархатом) плач по Сагене. «Сагене»! Название танка, взорвавшегося сзади них! А шестнадцать лет спустя опять танк — он умел говорить, этот танк, похабным Цербером расположившийся над Воротами Войны, он восклицал: «Вими»! Предметы все время разговаривают с человеком, но человек их почти не слышит. Ну, конечно, и земляника в Сагене была, как и прежде, пахучая, но этот край бывалых охотников с неистощимым запасом невероятных случаев, одиноких объездчиков, могучим своим телосложением напоминавших мясников, дичи, в доброе старое время взлетавшей прямо из-под ваших ног, затейливых санок, визжавших по снегу, медведей, лакомок и хитрюг, мудрых индейцев, лесорубов, влюбленных в свои клены, но этот край его детства, исполинскую эту Нормандию избороздили дороги, обезлесили промышленные районы, изуродовали гидростанции. Остались лишь багряные листья кленов, трепещущие на ветру. Канада, Нормандия — все изменяется. Быстро шагают не мертвые, а живые.

За дюнами внизу жались друг к другу возникшие во время войны огороды, кое-где поблескивали плиты устричных садков. Абель остановился у дома с колоннами. За недавно покрашенной решеткой высились статуи, зябнувшие в своих пеплумах с потеками от дождей. Понятно, это то самое! И как хорошо, что это то самое! Почти так же хорошо, как то, что он расстался с Валерией!

Малюретта плачет: — Мама!
У меня живот болит…
Молвит мама: — Съешь-ка луку…

Заблудившиеся солдаты прошли парк, окинули взглядом разбитых нимф и двинулись напрямик через правое крыло здания, через груды обломков и кучи бумаг, мимо комодов с выдвинутыми ящиками, откуда вываливалось дамское белье… Все изменилось! Здесь вновь установились законы частной собственности. Подстриженный в виде шаров самшит разросся, здание пришлось обойти кругом. За прогуливающимся наблюдал садовник с ножницами в руке.

— Здорово, друг! — окликнул его Абель.

Садовник повернулся к нему спиной. У входа в посыпанную золотистым песком и утрамбованную аллею смотрели друг на друга изваянные из мрамора с прожилками два сфинкса с воинственно торчащими грудями, с головами Помпадур и Дю Барри, украшенными взбитыми париками. Абель обомлел. Никаких сфинксов он не помнил! Он медленно обошел вокруг всего здания — вокруг так, называемой «Избавительницы». Налет на мраморной дощечке свидетельствовал о том, что частная собственность назвала себя так еще до Освобождения.

Неуверенной походкой Абель двинулся вниз — в сторону садков, фанерных домиков, сараев, мастерских, где плели плетни против оползней. Где-то неистово лаяла собака.

…Лук целит, а не вредит.—
— Мне лук претит — он кругл на вид.
— Ишь, форсит! Ей лук претит!
С этой девкою хоть плачь…

Он пошел к мосту прямиком через выгон, где водопойной колодой служила ванна на лапах, как у химеры; он искал глазами указатели развилок, отбитые указатели дорог, следы, не различимые ни для кого другого, кроме него, оставленные в коровьем навозе их внезапными перебежками и мгновенными залеганиями, когда четыре немца связывали их по рукам и ногам. Невдалеке виднелось строение, куда вела дверь с отверстием в виде сердечка. Резкий запах аммиака ударил Абелю в ноздри — характерный запах уборных старого континента!