Когда море отступает

— Потому что Паттон — это война! Он тренировал своих людей в Индиане, заставлял их терпеть страшную жару и не давал ни пить, ни есть, как будто они находились в условиях пустыни! Как говорят французы: «Шагай или подыхай!» Из Паттона выработался бы превосходный немецкий генерал! Паттон равняется Роммелю, Роммель равняется Паттону, то же количество слогов, то же количество букв. Разница только в том, что варвар культурнее цивилизованного! Я как сейчас вижу этого прохвоста…

За шестнадцать лет ненависть в Абеле не утихла.

— …на встрече братьев по оружию — так это у нас называется. Круглая морда, низкая, толстая шея, маленькие злые глазки. Коротко остриженные, с проседью волосы. Пахнет от него баней. Зубы мелкие, мышиные. На стальной каске четыре звездочки. Теперь он и спит в ней!

Абель подумал: «Погоди, голубушка! Я тебе сейчас растолкую, что такое „освобождение Франции!“» — и все же предложил ей смягченный вариант:

— Представьте себе толстую кишку, которую разматывает начиная с берегов Англии огромный плавучий барабан. Дальше, на передовую, бензин подвозили на грузовиках. Чтобы выиграть лишние сто метров, бульдозеры перли прямо на поселки. Валерия! Страшная смерть Жака — вот это и есть война, подлинная война. War, Krieg, Guerra — называйте как хотите.

Мимо пронеслась тень Марго Исступленной с мечом в руке.

Абель выпил молоко и состроил гримасу.

— А ведь и правда невкусно!

Он спросил подавальщицу, не проходила ли во время войны через этот поселок дорога, наведенная саперами. Но девушка была нездешняя.

Валерия овладела собой. Это было заметно по тому, как она ела, как она соглашалась и на омлет с шампиньонами и на утку с апельсинами. Ух! Гора с плеч! И все же она была жалка в мертвой своей красоте! А ему было неловко, что вот он остался жив и сидит здесь.

— Лучше было бы, если б я сложил здесь свои кости, — сказал он.

Он прочел в голубых глазах женщины спокойное «да».

Абель встрепенулся. Нет! Право же, это несправедливо. К черту жалость!

— Этот немец стоит у меня перед глазами! Он выбегает из блиндажа. Слышите, Валерия? Он бежит. Он пылает! Столб пламени на целый метр выше его, Валерия! Голубое внизу, белое вверху. Нет, вы ничего не понимаете! Бош продолжает бежать! Несчастный бош! Трудно себе представить, что можно так долго бежать! И вот наконец он падает, обугленный, и от него пахнет жареным! Какое мясо вы больше любите: хорошо прожаренное или же с кровью?

Одним из тех медленных движений, к каким напрасно прибегает человек, силящийся не выдать своего волнения, Валерия закурила сигарету с фильтром.

— Извините, Абель. Я как раз сама думала об ужасных вещах, а вы угадали мои мысли.

— Тридцать метров, а потом — уголь!

Валерия взяла волосатую руку Абеля. У Валерии рука была сухая, но жест ее говорил сам за себя.

— И все-таки вы правы, Валерия! О да! Шестого июня я должен был пойти на корм креветкам! Ну зачем я живу на свете? Вы же сами мне это сказали. Я пью «попугай». Живу с Беранжерой, хотя прекрасно знаю, что у нее было много до меня и будет много после. Так в чем же дело? Я ничего собой не представляю. Ничего не делаю. Я не люблю себя! Я ни во что не верю. Я уже не верю в бога! И я трус!

Голос Абеля звучал глухо, сурово, отрывисто, в нем появился резко выраженный оттенок исступленности, неожиданной у такого опустошенного человека, каким был Абель:

— Если бога нет, значит, может быть только два выхода. Надо жить и чтить человека так, как если бы он был бог. Или пустить себе пулю в лоб. Я не сделал ни того, ни другого! О да, вы правы, Валерия! Мне нужно было сложить здесь свои кости!

— Я никогда этого не говорила.

— Вы так думали.

— Думала.

— Когда? Когда мы гуляли в Арроманше? Около лодки… Помните? Около лодки «Нас трое».

— Да. Я подумала: «Почему погиб он?»

— Я так и знал. Вы и раньше так думали?

— Да.

— В Квебеке?

— Да.

— Еще до того, как мы сговорились ехать?

— Да.

— В день, когда я принес вам страшную весть?

— Да. Я ясно подумала: «Зачем вернулся этот?» Я вас возненавидела. Абель! Вы все время были таким хорошим! Я была исключительно несправедлива по отношению к вам. Но вот что все отравило — известие о смерти принесли мне вы, Абель! Я не знаю, как я буду жить после новых впечатлений! Это все совсем другое! Я разбита. Мы совсем не такой представляли себе войну. А она такая… Вся эта… вся эта мерзость… на такой… на такой прекрасной земле!

У нее вырвалось движение, которое можно было понять так, что ей хочется приласкать, обнять чистенькие столики, липы, памятник погибшим, Анжервилль, его церковь, кладбище в церковной ограде и все это вознести к небу. Затем руки у нее опустились.

— Девушка! Дайте счет, — сказал Абель.

— Вот вы меня только что спрашивали… — При этом девушка так нахально задрала свой носик, словно речь шла совсем о другом. — Затопление…

Абель весь превратился в слух. Могучие плечи согнулись, как под ударом обуха.

— Хозяин спрашивал у сестры повара. В сорок четвертом она вернулась первая, она и священник. Да, да, правда: саперы проложили дорогу. В затопленной местности. Надо еще спросить учителя — он у нас секретарь мэрии.