Когда море отступает

Трактористы пошли в наступление на пшеницу. Валерия села на склоне холма и опустила голову на руки. Тщетная предосторожность! Вся Нормандия, освещенная молодым солнцем, ходила перед ней волнами: темная зелень проселочных дорог, обсаженных шелковицами с кислыми черными ягодами, — об их ветки Жак царапал себе лицо, — влажная зелень лесов, напоминавшая бархатную куртку, сшитую на егеря-исполина, — в тени высоких этих деревьев Жак спал. То был необозримый колышущийся ковер, такой же зеленый, как знаменитый «зеленый рай» Байе и Анжера, где каждая былинка вымахивает в целое дерево, и в этот ковер вплетали свои нити и мудрая яблоня, и каштан с его лазоревой тенью, и молчаливый бук, и одухотворенная зелень акации, оправленная в серебро итальянских тополей, стройных, как веретено сказочной феи, и с оловянным отливом зелень ракит, склонившихся над неторопливыми речками, где рыбаки подремывают в своих плоскодонках, и, наконец, бутылочная зелень рек, через которые перекинуты замшелые мосты, отблескивающих рек, где форель мелькает как воспоминание. Жак в изнеможении засыпал под каштанами, шагал по замшелым мостам, на глазах у Жака всплескивала форель, но Жаку не пришлось сорвать спелое яблоко ни с одной мудрой яблони. Ему достались в удел зеленые яблоки. Он не доехал до поселка. Он не дожил до осени.

Валерия, позабыв о приличиях, плакала навзрыд.

— Жа-ак, Жа-ак, мой маленький Жа-ак! Жа-ак, ах Жа-ак! Мой большой, мой большой мальчик Жа-ак…

Низко опустив голову, она чуть слышно зашептала:

«Боже! Ниспошли мне свою милость! Сжалься надо мной! Ниспошли мне милость с берега Милости, ту, которой испрашивали наши предки, перед тем как выехать в Канаду. Боже!.. Пошли мне силы не рыдать при этом человеке!.. Абель все мне твердил о Долине Смерти, о долине Иосафатовой, а привел в дивный сад! Как это ужасно! Сжалься надо мной, боже!»

Жа-ак! Ах, Жа-ак, Жа-ак! Большой, большой мальчик Жа-ак!

Абель, беспомощный, жалкий, стоял поодаль — неумелый мясник.

Мимо прошел крестьянин. Он с любопытством посмотрел на рыдающую женщину, потом на Абеля.

— До свадьбы заживет! — проворчал он.

Вся эта залитая солнцем зелень, вся эта растительная жизнь, помимо желания Валерии, вливалась к ней в душу, порабощала ее, приручала ее, завладевала ею — зелень того оттенка, какой принимает вода, зелень опаловая, зелень устричная, зелень скарабея, вот того, что ползет между лицом женщины, которое отделяют от земли какие-нибудь десять сантиметров, и ножищами Абеля в сандалиях и ведет свою скарабейную жизнь, тащится по своим скарабейным делам, органический, неисправимый, вечный скарабей. Слезы Валерии вобрали в себя всю дымку, прохладу, мглу, туман, мелкий дождик, прозрачность, всю нежную зелень нормандских зорь. Валерия покусывала травинку, мокрую после сильного дождя. Потом выплюнула ее и приподнялась на локте. Абель наклонился к ней. Валерия чуть не вскрикнула — Абель отпрянул.

Необходимо было прикончить эту женщину. Так же как… так же как необходимо было прикончить…

Он побелел от ужаса. Да! Да! Необходимо было прикончить его, Абеля! В первый раз он решился это себе сказать. Никто другой не отважился бы…

Поле пшеницы было огорожено низенькой каменной стенкой. Абель и Валерия сели на нее. Нижняя губа у Валерии, обычно такая тонкая, то надменная, то злая, сейчас распухла от горя, настоящего человеческого горя.

— Он — на кладбище? — прошептала Валерия.

Абель отрицательно покачал головой.

Нет! Раз он недостаточно владеет собой, чтобы выдумать для Жака приличную, приемлемую смерть, утешительную для оставшихся в живых, то надо с этим покончить теперь же и выкрикнуть правду о его гибели! Надо выложить все начистоту, иначе Валерия опять пристанет с расспросами! Со дна души Абеля поднималась волна ненависти к этой почти пожилой женщине, к ее красным глазам, к ее красивому синему в белую горошину платью, ненависти к этой Еве — неверной подруге, захватчице, давным-давно занявшей место пленительной Лилит.

— Я много врал вам, Валерия. Но иначе я не мог. Вначале, когда мы только что приехали к «родственникам», мне было стыдно за Нормандию, которая так изменилась с тех пор. Я сам себе напоминал Мальчика-с-пальчик: я тоже разбросал хлебные крошки, а птицы их склевали. В Квебеке я себе этого не представлял. Совершенно не представлял. Только здесь я почувствовал, как ужасно то, что мне предстояло вам сообщить. Вы меня понимаете?

— Нет.

— Ну, слушайте: то упрямство, с каким вы разыскивали могилу… несуществующую могилу…

Низко опустив голову, так что видна была ее голая шея, Валерия комкала мокрый от слез платок.

— Почему же вы мне раньше не сказали?