Когда море отступает

Беранжера идет по асфальтированной дороге, отливающей синевой. Ей необходим моцион. Это ей предписал белокурый доктор Адриен, который наблюдает за ее дочкой в Грэ-сюр-Мер. Она присаживается на придорожный камень. Только что она миновала клеверное поле. Она набралась насекомых. От чесания зуд только усиливается, но она все-таки чешется. Кан! Когда это было? Она — маленькая девочка. Ей четырнадцать лет! Мир трещит по всем швам. Беранжера чешет себе ноги. Пусть гибнет мироздание, пусть рушится город, она все равно будет чесаться. Европа в огне. Мчится Безумная Марго. Малютка чешется. Ну как ей может прийти в голову, что всего в нескольких километрах отсюда девятнадцатилетний канадец ощупью идет к ней и что найдет он ее только через шестнадцать лет? Судьба — «роза на воле». А как разозлился Абель! В тот вечер, когда она была с доктором! Правда, я не должна была с ним так поступать. Какой бес в меня иногда вселяется? Можно подумать, что это какая-то другая Беранжера. Абель появился слишком поздно. «Абель! Ты знаешь, я и не думала, что мне будет так больно расставаться с тобой! Ах, когда же вы перестанете резать меня пополам?»

Глядя в золотистое небо, перед судом детей, играющих ввечеру, я признаю себя виновным. Я бью себя в грудь. Но не так, как разъяренная горилла! Я говорю: виновен, Маниту! Виновен в том, что в течение шестнадцати лет приукрашивал до полного искажения кровавую и грязную историю гибели Жака. Прими молитву несчастного солдата! Боже! Я в тебя не верю. Я верю в человека. Я сознаю свои заблуждения. Я подавал Жака под соусом легенды из страха, из трусости, из чувства стыда, из приличия, по лени, по привычке. Потому что так мне было удобнее. Я говорил о Жаке так, как пишут про солдат в газетах. Я виновен. Музей высадки нужно сжечь! История — чудовищная ложь. Ничего не нужно оставлять. Все лжет. Все способствует забвению. Впрочем, нет, что-то надо сохранить. Четырехугольное пространство, десять километров в поперечнике — вот такое. С заржавленными проволочными заграждениями, с блиндажами, с цветами побежалости на осколках снарядов, с клочками писем, с мертвыми людьми и дохлыми лошадьми, с разбитыми домами, выставляющими напоказ унылую непристойность канализационных труб и помпейский хлеб на столе. Единственный памятник, достойный погибших, — это правда. Но не правда истории. А их собственная.

Я знаю все: дождь, крапиву и розы, собак и время. Когда вам двадцать лет, вас несет вихрь! И тут уже ничего нельзя поделать! Забвение в природе вещей, забвение — это сама жизнь. Все памятники, которые когда-либо воздвигались, служат для того, чтобы выхватить из забвения только один миг! Мертвецов придавливают плитами, чтобы быть уверенными, что они, до того как придет забвение, не встанут из гробов. Я ведь тоже наполовину обглодан лишаями, плющом, мохом, терном забвения. А я не хочу забывать! Я тщетно пытаюсь все удержать в памяти! Я виновен! Вместе с античеловеком, с нацистом — моим братом Каином! Виновны даже те, что воевали за свободу! Виновны, ибо забыли, что мы боролись за свободу. В Квебеке я об этом забывал. Значит, для других, для всей жизни, которая забывает, которая забывает при первой возможности, я — бешеный пес! О это участливое внимание, с каким они слушают, когда им говоришь о войне! Когда их обвиняешь в забывчивости! Война — во мне! Нужно убить добровольца Абеля Леклерка. Добровольца чего? Война — во мне, война — во мне! Господи, господи, я бью себя в грудь и кричу: «Виновен, виновен, виновен!» Хотя бы даже эта почтенная старушка с щечками, как баклажаны, приняла меня за штатного сатира! Боже! О, если б я мог в тебя поверить! Пойми меня! Не могу же я все делать один!

Вместе с сумерками надвигается новая волна духоты.

Беранжера слышит, что сзади идет машина. Это, наверно, автобус. Она поднимает руку. Скучно идти пешком. Около нее останавливается крайслер. Загорелый мужчина в дорогой, лимонного цвета футболке спрашивает дорогу в Грэ-сюр-Мер; говорит он по-французски с сильным акцентом. Беранжера отвечает ему и улыбается. Он предлагает подвезти. Она смеется:

— Редкий случай: «голосует» водитель!

Он просит объяснить, что она хочет сказать. Поняв, громко смеется, сверкая двумя золотыми зубами. Беранжера садится в машину. Иностранец приглушает радио.