Когда иней тает

Тетка, разочарованная в своем знаменитом племяннике, вскоре умерла, и капитан оказался единственным наследником маленького домика.

Тем не менее характер его мало изменился. Капитан остался таким же веселым, компанейским, но гордым человеком. Выпивал умеренно, с аппетитом ел бобовую чорбу,[2] когда не было денег на другое, ходил по городу, накинув пиджак на плечи и беспечно сдвинув шапку набекрень. Парадная одежда его была давно продана, манильские рубашки — безнадежно заношены. Гетры он сам кому-то подарил, а сомбреро изрешетил дробью, когда недолгое время был охотником. От прежнего богатства остался только один чемодан, облупленный и почернелый, полный всякой ерунды, да еще несколько долгов.

Вот что примерно рассказал мне тогда адвокат. Он уехал, очень довольный тем, что сумел показать мне моего товарища с дурной стороны.

Прощаясь, я спросил его:

— Вы, может быть, представитель господина Каракоча и прибыли от его лица?

— Да. да, от господина Каракоча.

— Тогда передайте ему привет и от меня. Капитан Негро, насколько мне известно, вернет деньги вашему доверителю, когда тот вернет те, что принадлежат ему.

— О, капитан рассказал вам о процессе? — спросил адвокат. — К сожалению, он ввел вас в заблуждение. Но процесс еще не кончен.

— Собака очень злая, — сказал я и поглядел на Гектора, который мерил гостя взглядом. — Кусает молча, черт бы ее побрал, а зубы острые.

МЕКСИКАНСКИЕ ПРИКЛЮЧЕНИЯ КАПИТАНА НЕГРО

Целых три дня капитан молчал. Я не сказал ему ни слова об уполномоченном господина Каракоча, как будто и ноги его тут не было. К тому же товарищ мой был до того мрачен, что не имело смысла растравлять его еще больше. Он прикидывался больным. У него пропала всякая наделсда найти знаменитую блузу, которую олень унес на рогах своих неизвестно куда. У капитана болела спина, черные глаза его были печальны. Он не хотел рассказывать о том, как слез с оленя и где ударился. Кровавый шрам на щеке придавал ему страдальческое выражение, которое он нарочно усиливал.

Наконец мы помирились. Я «признал свою вину», которая состояла в том, что я не послушался его требования связать оленя.

— Понимаешь, — сказал он, когда мир между нами установился окончательно, — если б не рога, я ездил бы на этом дьяволе, пока он не устал бы. Тогда я привел бы его, как лошадь, сюда, к сторожке!

— А чем тебе помешали рога?

— Неужели не ясно? — ответил капитан, вскидывая голову. — Ведь рога тыкались мне прямо в лицо. Он их запрокинул, а я держался за шею.

— Да, я видел. И ты, кажется, звал меня.

Капитан поморщился и прибавил с раздражением:

— Я звал тебя только затем, чтоб ты видел, как я помчался. А не то что от страха.

— Ты бы мог ухватить его за рога и править, как уздой, — заметил я.

Он засмеялся. Эта идея воодушевила его. На лице его тотчас появилось хитрое и насмешливое выражение, как всякий раз, когда он собирался соврать. Трехдневное молчание истомило его, и он решил теперь наверстать упущенное.

— А ты знаешь, как бежит олень? Кто может похвалиться, что скакал на олене? — гордо промолвил он и поглядел в зеркало на свой шрам. — Интересно, останется ли отметина?

— Если останется, так будет служить тебе наглядным доказательством, когда ты будешь рассказывать об этом случае, — сказал я.

— Ха-ха-ха, — засмеялся капитан каким-то колыхающимся раскатистым смехом, оторвался от зеркала и сел на стул. Это было признаком хорошего настроения и означало, что он собирается рассказывать истории. — Ты не слыхал о Панчо Вилье?[3]

— Да, слышал кое-что об этом человеке.

— Во время его революции меня чуть не убили. Один мексиканец выстрелил в меня. Пуля пролетела около самой щеки… Я прибыл на корабле для того, чтобы вывезти американских подданных. В Сайта-Крусе был аптекарь-американец и целая дюжина торговцев. Корабль стал в гавани на якорь, взял американцев на борт, и дело было сделано, но мне захотелось сойти на берег, посмотреть, что представляют собой эти революции. В то время мексиканцы чуть не каждый год устраивали по маленькой революции, вместо того чтоб устроить сразу одну настоящую.

Я оделся по-мексикански, нахлобучил сомбреро и сошел на берег. По набережной расхаживал сам Панчо Вилья.

— Буэнос диас, сеньор,[4]- поклонился я ему и объяснил, чего хочу.

— Я готов сделать для вас все, — ответил он и сообщил мне пароль, который давал возможность ходить где угодно.

На всех улицах меня встречали патрули. Они наводили на меня ружья, но как только я произносил пароль, тотчас отдавали мне честь. Так прошел я насквозь весь город и очутился за ним, в большом деревянном здании, где при иезуитах находился монастырь, а теперь был постоялый двор. В нижнем этаже были корчма и зал для танцев.

Я пил херес, танцевал, погулял на славу, а потом, уже довольно поздно, занял комнату и лег спать.

Вскоре после полуночи послышался стук в дверь.

— Кто там? — спросил я.

Сиплый пьяный голос заревел:

— Выходи, американский пес!

— Сеньор, — ответил я, — вы, видимо, пьяны, прошу не беспокоить меня. Я пожалуюсь самому Панчо Вилье.