Когда я умирала

— Благодарствую, — говорит Анс. — У нас кое-что есть в корзинке. Мы обойдемся.

— А откуда вы взяли?

— Из дому привезли.

— Там уж все задохлось, — я говорю. — Пошли хоть горячего поедим.

Но они не пошли.

— Обойдемся как-нибудь, — сказал Анс.

Тогда я пошел домой, поел, потом отнес им корзинку и снова стал уговаривать, чтобы вернулись в дом.

— Благодарствую, — он сказал. — Обойдемся как-нибудь. — И я ушел, а они сидели на корточках вокруг костерка и ждали — бог знает чего.

Пришел домой и все думаю о том, как они там сидят и как их парень умчался на коне. Больше они его не увидят. И будь я неладен, если упрекну его. Не за то, что не хотел с конем расстаться, а за то, что развязался с таким дураком, как Анс.

Так я думал тогда. Но это такая чертова порода, люди вроде Анса, что ты им почему-то начинаешь помогать, хотя знаешь, что будешь проклинать себя через минуту. И вот наутро, через час после завтрака, приезжает Юстас Грим, работник Снопса, с ним пара мулов, спрашивает Анса.

— Я думал, они с Ансом не сторговались, — я сказал.

— Ну да, — говорит Юстас. — Да спорили-то за лошадь только. Я говорю мистеру Снопсу: не уступил бы он свою упряжку за пятьдесят долларов, если бы его дядя Флем оставил тех техасских лошадок у себя, и Ансу не на что было бы…

— За лошадь? — спрашиваю. — Сынок Анса удрал вечером с этой лошадью и сейчас уж, верно, на полпути к Техасу. И Анс, значит…

— Я не знаю, кто ее привел, — говорит Юстас. — Я их не видел. С утра сегодня пошел кормить, вижу, лошадь в сарае — сказал мистеру Снопсу, а он велел отвести сюда мулов.

— Да, больше они его не увидят, это точно. На Рождество, может, получат от него открытку из Техаса. Если б не Джул, так я бы то же самое сделал; я сам у него вроде должник. Ну прямо заколдовывает этот Анс человека. Ну и фрукт, черт возьми.

ВАРДАМАН

Теперь их семь, черными кружками.

Я говорю:

— Смотри, Дарл. Видишь?

Он сморит вверх. Видим, ходят в вышине черными кружками, не шевелятся. Говорю:

— Вчера их было всего четыре.

На сарае было больше четырех.

— Если опять захочет сесть на повозку, знаешь, что я сделаю?

— Что ты сделаешь? — спрашивает Дарл.

— Не дам на нее сесть. И на Кеша сесть не дам.

Кеш хворает. Он хворает на гробе. А моя мама — рыба.

— В Моттсоне, — папа говорит, надо будет купить лекарство. Придется покупать.

— Как ты себя чувствуешь, Кеш? — спрашивает Дарл.

— Да не беспокоит нисколько, — говорит Кеш.

— Подложить под нее повыше? — спрашивает Дарл.

Кеш сломал ногу. Он два раза ломал ногу. Он лежит на гробе, у него под головой свернуто одеяло, а под коленом деревяшка.

— Эх, надо было оставить его у Армстида, — говорит папа.

Я ногу не сломал, и папа не сломал, и Дарл не сломал, а Кеш говорит: «Да только на ухабах. Вроде так трутся маленько на ухабах. Не беспокоит нисколько». Джул уехал. Один раз мы ужинали, а они с конем уехали.

— Да ведь она бы не захотела, чтоб мы одалживались, — говорит папа. — Ей-богу, не знаю, какой еще человек сделал бы больше. Это потому, что мама Джула — лошадь, Дарл? — спросил я.

— Может, мне еще подтянуть веревку? — говорит Дарл.

Поэтому мы с Джулом были в сарае, а она была в повозке, потому что лошадь живет в конюшне, а мне надо было грифа отгонять.

— Давай, если хочешь, — Кеш говорит. А Дюи Дэлл ногу не сломала, и я не сломал. Кеш — мой брат.

Мы остановились. Дарл развязал веревку, и Кеш опять вспотел. У него зубы показались.

— Больно? — спрашивает Дарл.

— Пожалуй, обратно завяжи, — говорит Кеш.

Дарл завязывает, сильно натягивает веревку. У Кеша зубы показались.

— Больно? — спрашивает Дарл.

— Не беспокоит нисколько, — говорит Кеш.

— Может, папе помедленней ехать? — спрашивает Дарл.

— Нет, — говорит Кеш. — Некогда канителиться. Не беспокоит нисколько.

— В Моттсоне надо будет купить лекарство, — говорит папа. — Придется купить.

— Скажи ему, чтоб ехал, — говорит Кеш.

Мы едем. Дюи Дэлл повернулась назад и вытирает Кешу лицо. Кеш — мой брат. А мама Джула — лошадь. Моя мама — рыба. Дарл говорит, когда опять подъедем к воде, я могу ее увидеть, а Дюи Дэлл сказала: Она в гробу, как она могла вылезти? Я дырок насверлил, через них и вылезла в воду, — я говорю, — а когда к воде подъедем, я ее увижу. Моя мама не в гробу. Моя мама так не пахнет. Моя мама — рыба.

— Хороши будут твои пироги, когда до Джефферсона доберемся, — говорит Дарл.

Дюи Дэлл не оборачивается.

— Ты попробуй в Моттсоне продать, — говорит Дарл.

— Дарл, когда приедем в Моттсон? — спрашиваю я.

— Завтра, — говорит Дарл. — Если эти мулы не рассыплются дорогой. Снопс небось опилками их кормил.

— Дарл, — я говорю, — почему он кормил опилками?

— Смотрит, — говорит Дарл. — Видишь?

Теперь их девять в вышине, черными высокими кружочками.

Приехали к холму, папа остановил, и мы с Дарлом и Дюи Дэлл вылезли. Кеш идти не может, он сломал ногу.

— Пошли, мулы, — говорит папа.