Когда я был вожатым

Наш «доктор» достал и смущенно положил в общий пай кусок черного хлеба и головку чеснока.

К каждому звену я подходил, и каждое звено кричало разными голосами:

— К нам, к нам, вожатый!

Увидев смущение Шарикова, я опустился на корточки перед общей кучей еды и, помня наше старое комсомольское правило: дар самого бедного для нас самый ценный, — выхватил из общей кучи головку чеснока и черную краюшку:

— Вот, ребята, молодец тот, кто захватил самое лучшее для похода: в черном хлебе— русская сила, а крепкий чеснок— прочищает носок.

И, разрезав черную горбушку на равные куски, разломил чеснок на дольки и подал каждому. А сам, натерев кусок хлеба чесноком и посолив покруче, с этого и начал свой завтрак.

И все звено «Спартак» последовало моему примеру.

Долго потом вспоминали ребята, что этот ломтик хлеба с чесноком был самым вкусным из всего, что едали они в жизни.

А Игорь? Вот он смущенно поглядывает на роковой узел, набитый снедью, и не знает, вынуть ли из него один бутерброд или сколько… Руки его дрожат. И все это под взглядами восьми пар глаз звена имени Либкнехта…

Вот сейчас решается едва ли не вся будущая судьба мальчугана. Его место в товариществе. Быстро подошел я к роковому узлу, поднял его на руки, как младенца, и, понянчив, сказал:

— Скатерть-самобранка, раскройся!

И из развязанного узла вывалилось на полотенце его содержимое, как из рога изобилия.

Тут было даже больше, чем я предполагал. К жареным цыплятам, котлетам, пирожкам с рисом, с мясом прибавились ватрушки с творогом, сладкие булочки с кремом…

— Ура! — крикнул я. — Слава Игорю! С таким товарищем не пропадешь. Добыл пищи не только на звено— на весь отряд!

И при общем веселье стал делить яства по звеньям, включив в пай и третье, девичье звено «Красная Роза».

Игорь сидел с раскрытым ртом, растерянный и подавленный. Все наказы: «Ешь сам», «Не раздавай всем», «Это тебе, Игорек!»— рушились и развеивались как дым. Еще страшно хотелось закричать: «Это мое!»— но уже до сознания дошло: «Слава Игорю!», «Молодец, Игорь!», и от бури противоречивых чувств он… заплакал.

Эта неожиданность чуть не сбила меня с ног, и, стремясь сохранить равновесие, я с отчаянной решимостью сказал:

— Тут, ребята, заплачешь. Конечно, Игорьку обидно— вот все хвалят его сейчас, все едят пирожки, а ведь только что многие думали: «Обжора, сластена, мамин сынок», пока не догадались, что Игорь совсем не такой. Игорь за товарищество! Подумаешь, эти пирожки! Он жизни не пожалеет!

После этих слов Игорек заплакал почему-то еще горше, и всему девичьему звену едва удалось его утешить.

Я шел рядом с отрядом, печатая строевой шаг, облегченный от бабушкиного узла, и думал:

«Не легко так срыву, с одного раза сделать маменькина сынка человеком… Бывали у нас такие и в комсомоле… и худо им было».

Какое наслаждение— самим построить себе жилье!

После краткого привала— снова в путь. И вот оно, избранное разведкой заветное местечко— окраина старинного парка на берегу реки. Вид на далекую Москву. А за рекой— луга и озера. Диво, да и только. А какая прелесть говорливый ручей в темном, глубоком овражке!

И никого. Тишина. Слышно, как в парке разговаривают горлинки. В зарослях шиповника настороженно посвистывают малиновки. Кажется, здесь, совсем вот рядом с Москвой, кроме нас, не ступала нога человека. Вот какой-то шалаш, чуть приметный.

Ребята устремляются к нему и шарахаются. Там кто-то есть. Спит, похрапывает. Ба, да это дядя Миша! Он раньше нас сюда добрался и решил отдохнуть. Проснулся, спугнутый шорохом и суетой.

— А, это вы? Заждался! А ну, окунемся, вода хороша, я пробовал.

У сложенных вещей оставили стражу— и к речке. Радуги от брызг, визг девчат. Котов прямо с кручи кульбитом. Шариков степенно— он же «доктор». Забыл снять очки. Общий хохот.

После купания решаем строить жилье.

Строили ли вы когда-нибудь шалаши? А знаете ли, сколько на свете видов шалашей? Мои ребята не знали.

Оказалось, что шалаши есть бродяжные, потайные, на одну ночку переночевал, соорудив кое-как, и дальше побежал; рыбацкие— от дождя и от жаркого солнышка, сплетенные из прибрежного ивняка, крытые камышом; охотницкие— прислоненные к деревьям; караульщицкие— солидные, добротные, что строят сторожа на полевых бахчах, в садах, на огородах; луговые жилища покосников, похожие больше на копешки сена; полевые— построенные жнецами из снопов в страдную пору.

Дядя Миша, бывший политкаторжанин, умел строить любые— из всего, что только есть под рукой, даже из травы. Не уступал ему в этом и я.

— Ну, так какие будем строить? — спросил дядя Миша, перечислив все виды шалашей.

— Пионерские! — крикнул Игорек.

И вот тут мы были озадачены. Пионерских никто из нас еще не строил. И проектов таких не было. Решили пока строить, какие получатся, а для настоящего пионерского оставить место в центре лагеря. Построим его не торопясь, на досуге.

Соорудить легкий рыбацкий шалаш для ночлега на двоих, на троих— дело нехитрое, кто умеет. Я мог соорудить такой за час, были бы ивовые прутья да осока.