Когда я был настоящим

Поднявшись в воздух, мы, не нарушая строя, летали над моим домом и окрестными улицами. С высоты нашего полета виден был двор с деревьями и качелями, с лужицей масла под мотоциклетным мотором. Во дворе видны были и мы сами, наши реконструированные дубли: мотоциклист-любитель, стучащий и откручивающий болты; я сам, лежащий под качелями. Видны были коты, шмыгающие по красным крышам. Если заложить вираж на север и немного спланировать, видно было здание Наза, сине-белое снаружи, с антеннами на крыше. В окна его верхнего этажа видны были дубли сотрудников из офиса Наза — они координировали действия в моем доме. Эти действия тоже было видно через ставшие прозрачными стены: хозяйка печенки, кладущая наземь свой мешок, разговаривающая со мной, проходящим мимо, пианист, репетирующий своего Рахманинова, консьержка, ученик — все до единого.

Мы снова сделали вираж и увидели стадион с белой, красной и желтой разметкой. Там бегали спортсмены, совсем как тогда, когда я был в коме. Я снова вел репортаж. Все шло гладко, удачно, пока я не заметил, что рядом с воротами лежат эти старые, замасленные части эскалатора — те самые, которые я видел тогда разложенными на станции «Грин-парк». Как только я их увидел, все пошло наперекосяк. Все перепуталось: действия в моем доме, подчиненные Наза, спортсмены и репортаж — все. Спортсмены спотыкались, натыкаясь друг на друга; поток моей речи прерывался и пересыхал; мусорный мешок у хозяйки печенки лопался, разбрасывая протухшие, заплесневелые шматы несъеденной печенки по всему двору; цепи качелей обрывались; черные коты орали и гонялись за собственными хвостами. А тут еще наш самолет — самолет, который мы выстроили, переплетясь телами: мотор его глох, он круто пикировал вниз, на землю, поверхность которой сминалась, будто старая жестянка…

За секунду до катастрофы я проснулся в холодном поту и почувствовал неприятный запах застывшего жира.

9

Жир сделался, что называется, настоящей проблемой. За следующие несколько дней и недель хозяйка печенки пережарила небольшую гору свиной печенки. У нее постоянно работали три или четыре сковородки. Возможно, она не сама этим занималась — возможно, это помощники, подчиненные Энни, бросали все это на огонь, ломоть за ломтем, ждали, пока ломти начнут извиваться и скворчать, переворачивали и снимали их с огня, снова и снова. Кто бы там непосредственно ни занимался готовкой, но жира выпаривалось такое количество, что им был окутан весь дом. Он засорил вытяжку, труба которой была повернута в сторону окна моей ванной. Прочистить эту наружную часть оказалось трудно — к ней было не подобраться изнутри. Пришлось нам нанять этих мойщиков окон — таких обычно видишь болтающимися с верхушек небоскребов, — чтобы они пришли и выскребли жир. Делали они это, подвиснув рядом с трубой. Зрелище было не для слабонервных. Я велел на всякий случай очистить двор под ними. Мне ли не знать, как и что падает с неба.

Эти люди не упали — зато падали коты. Именно это я видел в день первой реконструкции, когда прижался щекой к окну на повороте между этажами, моим и тем, где жила хозяйка печенки, а потом отвел голову, — черный мазок, который я принял за оптический обман. Это был не обман — это один из черных котов упал с крыши. К концу второго дня реконструкций упало три. Все насмерть. Поначалу мы купили только четырех; одного для создания нужного мне эффекта было недостаточно.

— Что будем делать? — спросил Наз.

— Еще достаньте.

— Сколько еще?

— Если каждые два дня будем терять по три, при такой частоте, пожалуй, понадобится довольно много. Непрерывно пополняющийся запас. Подавайте их туда, наверх, по мере необходимости, и все.

— Вас это не расстраивает? — спросил Наз два дня спустя, когда мы вместе стояли у меня в кухне, глядя, как внизу, во дворе, один из его подчиненных засовывал расплющенного кота в мусорный мешок.

— Нет. Нельзя же рассчитывать, что все сразу получится идеально. Идет процесс обучения.

Более серьезную проблему представлял собой пианист. Однажды я застукал его на месте преступления, за намеренным жульничеством — вот это меня действительно расстроило, всерьез. Я всю вторую половину дня провел, сосредотачиваясь на нижних участках лестницы, изучая то, как свет падает через большие окна на узорно выложенный пол. Как я уже упоминал, на полу был повторяющийся узор. Прямой солнечный свет, падая на пол, как это бывало каждый день в течение трех часов четырнадцати минут на третьем этаже, заполнял собой белые коридоры между прямыми черными линиями узора, словно заливающая лабиринт вода, в замедленном режиме. Я успел понаблюдать за тем, как это происходит, на верхних этажах, и теперь работал на нижних. Я заметил, что тут, внизу, свет казался глубже — более плотный, менее летучий. Наверху в нем было больше пылинок — их поднимал туда теплый воздух на лестничной клетке. Достигнув верхних этажей, они зависали, словно звездочки в огромных галактиках, почти без движения, и от этого воздух казался легче.