Когда гремели пушки

Офицер был подтянут, строен. Он дважды провел узкой ладонью по высокому блестящему лбу и каштановым волосам, затем расстегнул еще одну пуговицу кителя и хотел было что-то сказать, но в дверях, сунув в кабинет свою красную бычью шею, показался комендант. Капитан поморщился и нетерпеливым жестом руки попросил его удалиться.

— Расскажите что-нибудь о себе, — приятно улыбнувшись, попросил капитан и удобно закинул ногу на ногу. Он говорил почти без акцента.

Пленный молчал.

— Ну, хорошо. Вам трудно сосредоточиться. Я понимаю… Скажите, вы имели большой успех у публики?

— Мне трудно судить о себе.

— Да, да! Понимаю и ценю вашу скромность. Скажите… вы хотели бы петь сейчас? — И капитан склонил голову набок, словно прицеливаясь.

— Да, конечно.

— Только для более широкой аудитории! — быстро спохватился капитан. — Не в бараке, а по радио, скажем. Для записей на пластинках?

— Да, конечно. Только…

— Но репертуар будете выбирать не вы, — заметил капитан, как бы немного стесняясь.

— Я спою что угодно, господин капитан, но только по московскому радио!

— Ну, что же… — фашист приподнял брови, непринужденно затянулся папиросой. — Скоро, может быть, немецкая армия предоставит вам и такую возможность. А почему вы улыбаетесь?

— Где вы были, господин капитан, когда Германия носила траур по Сталинграду?

Нижняя челюсть офицера резко выдвинулась, но он, пожевав губами, скрыл невольную гримасу и все так же мирно ответил:

— Временная неудача великой Германии по вине старого недоноска Паулюса. Что делать? На войне, как на войне! Но московское радио я вам обещаю!

— Благодарю, господин капитан! Тогда я подожду.

Капитан покусал губу. Застегнул одну пуговицу.

— Я вижу, вы не хотите меня понять, а напрасно: более делового и менее рискованного предложения вам никто больше по эту сторону жизни не сделает, уверяю вас. Я считаю, что двое образованных людей должны понять друг друга. Надеюсь, вам понятно, что речь идет о вашей жизни в искусстве или… о вашем небытии? Простите, что я так резок, я не должен был этого говорить… Так вы подумайте над весьма уместной латинской поговоркой: путь к искусству долог, жизнь коротка.

— Я могу понять эту мудрость, но более просто, современно, что ли… Мне всегда казалось, что человек искусства живет для народа, и если он изменит народу, его искусство умирает раньше, чем он сам.

Капитан отрицательно покачал головой, застегнул вторую пуговицу, но по-прежнему мягко продолжал:

— Вы будете петь русские народные песни. Что вам еще? Я, смею вас уверить, немало прожил в России и знаю, как прелестна русская народная песня! Так неужели откажетесь?

— А что, кроме песен, господин капитан?

— Ну… может быть, два-три слова по радио перед своим выступлением о том, что вы неплохо живете и поете в Германии…

— Нет!

Капитан застегнул последнюю пуговицу, плотно сел на стуле и решительно положил обе руки на стол.

— Скажите, вы верите в загробную жизнь?

— Да, если дело касается того, что не должно существовать на земле.

— То есть?

— Фашизма!

Гитлеровец встал и решительно подошел к пленному.

«Будет бить, сволочь!» — мелькнуло в голове, и он весь напрягся, ожидая удара.

Однако офицер не потерял выдержки и на этот раз, он одернул китель, как бы стряхивая желание бить, и негромко, но внятно и медленно заговорил:

— Не будьте фанатиком! Их достаточно по обе стороны нынешней баррикады. Фанатизм — черта, присущая лишь черни. Так будьте же выше и действуйте сообразно обстоятельствам. Поймите, все мы будем лежать в одном пласте земли, только одни уйдут туда раньше, вот в таком молодом возрасте, как вы, а другие еще долго будут жить и наслаждаться солнцем, как это сказано в одной немецкой поговорке: жить, ни в чем себе не отказывая. Так ради чего вы будете терять свою жизнь — то, что единожды и так ненадолго дается человеку…

— Господин капитан…

— И дослушайте меня… На земле было много войн, революций, но ни одна из них не изменила естественной расстановки личностей в обществе! Все рано или поздно возвращалось к старому: снова одни работали, другие руководили. Одни командовали, другие умирали.

— Тут все дело в том, кто на кого работает и кто за кого умирает, господин капитан…

— Оставьте, пожалуйста! Все равно в этих жерновах испокон веку перемалывалась серая людская масса — и только, но ничего в мире не менялось, хотя гибли миллионы. Так что может изменить ваше упрямство, ваш — не могу не повторить этого слова — ваш фанатизм? У прогрессивного американского писателя Джека Лондона есть великолепная мысль…

В этот момент робко приотворилась дверь и в кабинет заглянул его хозяин — комендант, но капитан-гестаповец так глянул на него, что дверь тотчас захлопнулась и майорские погоны больше не появлялись в притворе.

— …есть великолепная мысль, — продолжал капитан. — Преодоление большой трудности — это всегда приспособление к среде. Так приспосабливайтесь! У вас имеется редчайшая возможность. Я бы ее не упустил, помня мысль толкового американца.

— Господин капитан, я и эту мысль понимаю по-иному… Вы состоите в нацистской партии?

— Конечно! Но разве это о чем-нибудь говорит?