Когда диктует ночь

Луисардо взял ключи и что-то сказал ей вслед. Она, чувствуя, что путешественник наблюдает за ней, не обернулась, еще расхлябанней завиляла бедрами, а ветер довершил дело, обнажив самый непристойный уголок ее тела, прятавшийся в складках короткой юбки немного повыше ляжек, которые, как показалось путешественнику, терлись друг о друга при ходьбе. Между тем взгляд путешественника блуждал, он терял время, а это лучший способ прожить его до конца, как делали путешественники древности — все те, которые заполонили его исступленную память, полную карт и малодушия, имен, казалось взятых из старых фильмов: Лоуренс Аравийский, Улисс, Синдбад-мореход пли некий Ричард Бертон. Имена и дороги, исхоженные бессонными ночами в его городе; теперь уже Луисардо пустил в ход свое воображение. И он воображает путешественника, внутренности которого раздирает боль, так и не переменившего рабочую одежду, валяющегося на кушетке в печальных потемках своего чердака. Одна рука свисает до полу рядом с пепельницей: другая листает страницы романа, всегда взятого почитать, но который залеживается у него и становится почти своим.

Иллюзия, гаснущая, когда свет зари придает форму комнате и делает вешалку похожей на вешалку: старый зеленый непромокаемый плащ перестает походить на висельника: серые пальцы зари рисуют день, и нашему другу приходится вернуться к своей судьбе. В брюках у него словно спрятана упругая пружина, а снаружи город дрожит от холода. Полный амбициозных фантазий, наш друг выходит навстречу утреннему свету и, поскольку идет не спеша, непременно опоздает на новую работу. Это называется постоянством, малявка, говорит мне Луисардо с улыбкой, спрятанной в глубине глаз, а потом продолжает описывать приятелей нашего друга. У них такие лица, как будто они вскочили со своих кроватей в спешке; наспех повязанные фартуки и волосы, причесанные пятерней. В тусклом свете, падающем на нездоровую кожу, они похожи на мумий. Взгляни на них, малявка, взгляни на эти изголодавшиеся тени, говорит он мне утробным голосом, набрякшим ночной тьмой. Взгляни, как они гордятся тем, что рано встали и окунулись в давку, где каждый, кому не лень, вытирает об них ноги. Взгляни, малявка.

Я видел их и даже прикасался к ним. Голосом застарелого курильщика Луисардо рассказывает мне о прошлом каждого из них. О том, как они приехали в Европу, рассчитывая, что боги распахнут им объятия, а вместо этого мадридские черти теперь мочатся на них. Они боятся вымолвить собственное имя, но отдали бы жизнь только за то, чтобы стать уважаемыми гражданами этой сраной страны. Они прогнили от унижений — тех, что не оставляют внешних отметин, малявка. Чтобы влиться в безликое целое, они позабыли о своей цельности, вещал Луисардо с леденящей улыбкой. Европейская нищета научила их поджимать хвост, досыта накормила историческим дерьмом; да что говорить о говоренном.

После чего он перешел к следующей жертве. Мы его уже знаем, малявка, ведь это будущий путешественник. Вот он хватает швабру и начинает выметать смятые салфетки, окурки и рассыпанный сахар. Оставив швабру, он принимает первые заказы. Два маленьких с молоком, живе-е-е-е, тосты без соли, живе-е-е-е, большую черного с круассаном и сахарином. Пончики сюда; нет, черт побери, нет, шоколадный, а еще лучше два; пончиков больше не осталось, сеньора, хвороста тоже, могу предложить только булочки. Три порции черного — две в чашках и одну в стакане с таблеткой аспирина, живе-е-е-е. Мы уже давно заказывали три порции кофе с молоком. Сожалею, я уже давно про это забыл. Средиземноморский завтрак на Гранвиа, живе-е-е-е. Телячью отбивную. Живе-е-е-е, три с молоком и пирожок, вымоченный в виски, — говорят, так делал Марсель Пруст (или Уильям Фолкнер?). Какое мне дело, что у вас сломалась эта чертова кофеварка? Отработав свое к вечеру, он снимал фартук и с наступлением ночи запирался у себя на чердаке, где единственной музыкой было журчание канализации, а единственным ритмом — прерывистое дыхание города, мучимого кошмарами.