Когда диктует ночь

Слушай внимательно, малявка, он достает из сумочки помаду и проводит ею по губам путешественника. Между тем тот, что со шрамом, поигрывая ножом, отпускает шуточки, нашептывая ему на ухо, что этим ножичком он вскрывает себе чирьи на заду и никогда его не моет, а теперь отрежет им ему яйца, слышал? Припоминает он и то, что в последний раз использовал нож, чтобы пришить старикашку, прямо там, на тротуаре, возле Чакон. И что с тех пор на лезвии запеклось немало кровушки, от которой может начаться гангрена, а то и похуже, малявка. Путешественник знает, на что способен Хинесито, если не найдет карту. И если найдет — тоже, малявка. Все это Луисардо рассказывает мне в Мирамаре в первую ночь праздника и последнюю ночь путешественника. И он рассказывает дальше, что у путешественника появилась идея, счастливая мысль, которая может спасти ему жизнь, и он предлагает договориться. По словам Луисардо, путешественник говорит, что ему нужно пару затяжек, чтобы окончательно прийти в себя. Но не любую сигарету, а только из тех, которые курит он. Ну, ты помнишь, малявка. У типа со шрамом нет особого желания скручивать сигареты, а тип в парике просто не знает, как это делается. Да, для этого есть специальная машинка, но сейчас ее при нем нет. Короче, они готовы развязать его. Путешественник убедил их, что ему нужна сигарета: в обмен на это он скажет им, где спрятана карта. Всего в паре метров отсюда, запивает он. Вешает им лапшу, малявка, ты ведь помнишь, что карту унес ветер и она где-то далеко за постоялым двором «Эль Чато». Хинесито перерезает своим ножиком веревки. Одним ударом — одну. И двумя — другую. «Только без резких движений» — кажется, можно прочесть в глазах Хинесито. Путешественник встает, весь дрожа. Под капитанской фуражкой у него вздулась шишка. Она саднит так же, как саднит воспоминание о старикашке, растянувшемся на тротуаре, с глазами лунатика, мирной застывшей улыбкой и блестящим кроваво-красным слюнявчиком, протянувшимся от горла до самого низа накидки. И в довершение картины — сломанная трость слепого и высыпавшееся из чемоданчика барахло. Сам пластмассовый чемоданчик широко открыт, словно хохочет над судьбой хозяина, малявка.

Чем быстрее соображает путешественник, тем медленнее он сворачивает сигарету. Понемногу насыпает табак. Не забывай, малявка, что человек со шрамом пристально, вплотную приблизив лицо, наблюдает за ним, пожирая глазами жирно размалеванные губы. Тут путешественник оказывается хитрее и, пользуясь возможностью, сдувает табачные крошки прямо тому в глаза. И, не давая ему времени очухаться, одним прыжком вскакивает на ноги и бьет коленом в нос падающего Хинесито. А-а-а-ах-х-х. Не ожидавший этого трансвестит реагирует с запозданием, но путешественник уже в дверях! Прежде чем он успевает выскочить за порог, трансвестишка бросается ему на спину, сбивает с ног и приставляет пистолет к затылку. Однако путешественник не теряется и отшвыривает его в сторону. Да так удачно, что револьвер стреляет. Ба-бах. Дырку от пули можно увидеть еще и сегодня, если приехать в Сан-Фернандо, зайти в привокзальный пансион и подняться в комнату номер два, что по левую руку.

Соседи и прочие постояльцы, привыкшие хранить тишину во время драк, затихарились. Но Хинесито уже встал, весь в крови, с раскрытым ножом в руках. Если это тебе еще неизвестно, малявка, то он великий мастер поножовщины, и, когда он улыбается, улыбка у него широкая, как шрам. И вот сейчас он улыбается, со спины надвигаясь на путешественника, которому никак не справиться с ключом, чтобы подрезать ему поджилки. Путешественник нервничает, малявка, каждой клеткой чувствуя, что смерть прямо у него за спиной и она приближается. Это будет смертельный удар, малявка, удар, от которого нет спасения, один взмах — и лезвие рассечет напополам позвоночник. Так это делается. Однако путешественник, предупрежденный мелодией проклятого черного пианино, отскакивает и уворачивается. И делает он это так ловко, что нож Хинесито глубоко вонзается в дверь.

— А что в это время делал трансвестишка? — спрашиваю я, чтобы прекратить этот поток вранья.