Когда бог был кроликом

Он стоял и ничего не говорил, молча смотрел на меня. Опять прижал руку ко рту, закрыл глаза.

— Элл…

— А хочешь, я сама начну? Слушай. Ты любишь бананы. И хорошо прожаренную яичницу. Ты любишь плавать в океане и не любишь — в бассейне, ты любишь авокадо, но только без майонеза, любишь молодой салат, и грецкие орехи, и бисквитные пирожные, и финики, и виски — как ни странно, не односолодовый, а купажный, — и еще ты любишь «илинговские» комедии[34], и пасту «Мармайт»[35], и сдобные булочки, и церкви, и благословения и одно время даже собирался стать католиком, после того как сходил на мессу с Элиотом Болтом. Ты любишь мороженое, но только не клубничное, жареную баранину, но только с кровью, и первую листовую свеклу. Еще ты любишь идиотские яхтенные мокасины, рубашки без воротника, оранжевые джемперы с круглым вырезом; ты любишь Оксфорд больше, чем Кембридж, Де Ниро больше, чем Аль Пачино и…

Я замолчала и посмотрела на него. Его глаза были закрыты, а по лицу катились слезы.

— Спроси меня о чем-нибудь, — попросила я.

Он молча помотал головой.

— Ты болел корью и ветрянкой. У тебя была одна девушка. Дана Хэдли. Ты сломал три ребра. И палец. Дверью, а не когда играл в регби. Ты не любишь изюм и орехи, когда они в шоколаде, а в салатах любишь. Ты не выносишь хамства. И невежества. И несправедливости, и нетерпимости. Спроси меня о чем-нибудь!

Он покачал головой.

— Ты не любишь роликовые коньки, и кофе из «Старбакса», и их дурацкие кружки.

Он опустился на стул и взялся за голову. Чарли подошел к нему.

— Ты не умеешь кидать летающую тарелку. И не умеешь танцевать. Вот такой ты человек, Джо. Ты — все это и еще многое другое. Это тот человек, которого я знаю, и если ты вспомнишь его, то вспомнишь и меня, потому что все это связано с какими-то моментами, и большинство из них мы прожили вместе. И от этого больнее всего.

— Элли, — прошептал Чарли, — прекрати.

— Пойми, ты был единственным человеком, который знал все. Потому что ты был рядом. Ты был моим свидетелем. И если моя жизнь периодически превращается черт-те во что, то ты хотя бы знал причины. Причины ведь есть. И я всегда могла посмотреть на тебя и подумать: по крайней мере, он знает, в чем тут дело. А сейчас я этого не могу и мне страшно одиноко. Прости меня. Все это уже бессмысленно, да?

И тут, наверное, впервые в жизни я вышла из его тени и шагнула с веранды прямо в темноту, распутав сонных летучих мышей.

Похолодало, изо рта у меня вырывался пар, и было ясно, что осень уже кончилась и наступила зима. Я вдруг поняла, что не знаю, куда идти, и все здесь чужое: и темнота, и кусты, и странные звуки, и чей-то лай — собаки или койота? Эта земля была очень старой, и чем дальше я уходила от дома, чем ближе придвигалась ко мне тень горы, тем острее я чувствовала скопившиеся в ней гнев и страсть.

Я села посреди старой дорожки, которую неизвестно зачем заасфальтировал когда-то бывший богатый владелец. Сейчас асфальт потрескался, в щелях росли трава и маргаритки. Я сидела и смотрела, как похожая на замерзшую реку дорожка исчезает вдали — то ли на границе участка, то ли на краю мира.

Он вышел из темноты, решительно шагая, и его подсвеченные луной светлые кудри казались нимбом. И, увидев его, я с такой пронзительной силой ощутила свое одиночество — и настоящее, и прошлое, — что поняла: я больше и дня не смогу оставаться рядом с ним. Завтра же уеду: на автобусе до города, на самолете до Лондона и дальше в Корнуолл, к родителям, которым придется все объяснять. Когда-нибудь он, может, и вернется. Когда-нибудь.

Он уже не шел, а бежал ко мне, и я вдруг испугалась, вскочила и бросилась в темноту, прочь от его слов, от «Элл, подожди», от его протянутой руки.

— Отстань от меня! — крикнула я.

— Погоди, — попросил он и прикоснулся к моему плечу.

— Что тебе надо от меня? — спросила я, и руки сами сжались в кулаки.

— Я просто… я что-то вспомнил. Элл. Чарли сказал, чтобы я спросил у тебя.

— Спросил о чем? — Мой голос звучал так холодно, что я сама его не у знавала.

— Просто одно слово. Элл. «Трихэвен». Что это?

~

Алан ждал нас на мосту и махал рукой. Вид у него был взволнованный, а, подойдя поближе, он заговоры громко и очень четко, как будто брат потерял не только память, но и слух.

— Меня зовут Алан, Джо. Я знал тебя еще маленьким мальчиком. Вот таким. — Он рукой показал такую высоту, будто брат был карликом.

— Вообще-то ему было шестнадцать, — вмешалась я.

— Так много? — удивился Алан.

— Да. А мне — одиннадцать.

— Ну, значит, ты был очень маленьким для шестнадцати лет, — сделал вывод Алан.

— Приятно слышать, — сказал брат. — И кстати, Алан, не волнуйся, я тебя помню.

— Ну, ты меня обрадовал, — кивнул Алан и, подхватив чемоданы, двинулся к своей новой машине с откидной электрической крышей и подвесным освежителем воздуха, в который была вставлена фотография его шестилетней внучки Аланы.