Когда бог был кроликом

Она поджидала своего единственного на сегодня клиента, мистера А., как она его называла (мы все знали его как Большого Дейва из паба в Полперро). Вот уже десять лет она была дипломированным психотерапевтом, как была им и раньше, все наши детские годы, но только без диплома. Пациентов она принимала в задней комнате, которая, впрочем, могла оказаться и передней — это зависело от того, с какой стороны входить в дом.

Все мы знали, что «мистер А.» тайно влюблен в нее и неуклюже маскируется с помощью тридцати фунтов за сеанс и надуманного трансферного невроза. В каждый свой визит он привозил матери цветы, и каждый его визит она отказывалась их принимать. Он привозил ей свои сны и мечты, она возвращала его к реальности. По гальке громко прошуршали велосипедные шины, и мать осторожно выглянула в окно.

— Опять розы, — сказала она.

— Какого цвета? — поинтересовалась я.

— Желтые.

— Наверное, он в веселом настроении.

— Господи, помоги, — вздохнула мать.

Раздался звонок в дверь.

— Мы поедем, как только я освобожусь. Элли. Пожалуйста, позаботься, чтобы Рыжик встала и была готова, — сказала она уже голосом психотерапевта.

Я улыбнулась.

— Что?

— А пуансеттия?

— Ах, это. Будь добра, отнеси ее обратно в коридор, — попросила мать. — Я разберусь с ней потом.

Она быстрым шагом вышла из кухни. От несчастной пуансеттии она пыталась избавиться с самого января, но ты была упрямой и никак не желала умирать. Каждую неделю мать приносила ее на кухонный стол и вслух размышляла, что же с ней делать. Отец советовал выставить цветок на улицу или выбросить в мусор, но мать просто не могла этого сделать. Ведь растение — живое и не так уж сильно отличается от людей. И вот сегодня оно опять отправлялось в коридор. Еще на неделю.

— Привет, дорогая, — сказал закончивший свои занятия йогой Артур и крепко меня обнял.

Его футболка вся пропиталась утренней прохладой.

— Привет, — откликнулась я, стараясь не смотреть на его ноги.

— Я сам сегодня разбужу Рыжика, хорошо? — сказал он, проверил, не остыла ли вода, и засыпал щепотку листьев в заварной чайничек.

— Спасибо. Помощь нужна? — спросила я.

— Нет. Сегодня нет, мой ангел. Я сам справлюсь.

Он залил в чайничек кипяток и закрыл его крышкой. Я протянула ему чашку с выцветшим изображением Берта Рейнольдса[18]. Рыжик питала к нему слабость. Рыжик вообще питала слабость к усатым мужчинам.

— Это ее точно разбудит, — сказал Артур и понес чайник и чашку к выходу, немного посторонившись, чтобы дать дорогу отцу. — Очень элегантно, — одобрил он и ушел.

— Спасибо. — Отец поправил галстук.

Он действительно отлично выглядел в костюме, хотя и носил его редко. Краем глаза я заметила, как он с удовольствием рассматривает собственное отражение в дверном стекле, вспомнила, что вчера вечером застала его за чтением старого свода законов, и подумала, не собираются ли две реки снова слиться в одну. Я уже слышала кое-какие разговоры на эту тему, главным образом от матери. Она шепотом сообщила мне, что недавно он опять увлекся «Рампоулом»; вид у нее при этом был такой таинственный, словно «Рампоул» был не увлекательной книжкой, а названием строго запрещенного наркотика. «Это ведь не просто книга, дорогая, — объяснила она мне. — Это такой образ жизни»[19].

Перед заключительной строкой отец откашлялся и прочитал ее, глядя на свои ботинки. Громкими аплодисментами я попыталась скрыть смущение.

— Ну, как тебе? — спросил он. — Только честно.

Я отхлебнула кофе и попыталась сказать что-нибудь доброе и позитивное о стихотворении, которого не он выбирал и которое согласился прочитать только потому, что был назначен крестным отцом, а значит, это было его прямой обязанностью.

— Очень плохо, — наконец сказала я.

— Сам знаю.

— Нет, не ты, а стихи.

— Сам знаю.

Толстый малыш Алан-младший подрос, женился и сам стал отцом маленькой Аланы (они думали, что будет мальчик). Ребенок родился с трехнедельной задержкой, весил десять фунтов и десять унций и примерно на этот вес и выглядел. Когда девочку впервые предъявили родне на небольшом семейном сборище, она поразила всех густыми буйными кудрями, в чем, правда, не было ничего удивительного, учитывая внешность ее родственников с материнской стороны. Все они выглядели так, словно явились из Неаполя, а не из Плимута. Когда Нэнси заявила, что ребенок похож на растолстевшую Шер[20], они все нахмурились и согласились считать это замечание шуткой, только после того как она сама громко рассмеялась в наступившей неловкой паузе. (С годами Нэнси утратила всякий интерес к тем, чей рост не превышал трех футов, делая исключение только для участников пантомимы, живущих в домике Белоснежки.)