Кофемолка

Утро среды не оказалось катастрофическим, как я боялся. Карина пришла в белой рубашке и джинсах, была безупречно вежлива и уважительна с Ниной и даже немного разбиралась в приготовлении кофе, отчего у меня отпустило дыхание: мне казалось, что испытательный срок проходила не новая работница, а я. К двум часам Нина решила, что Карина с работой справится, и ушла на раннюю прощальную встречу в баре с Радой. («Извинись за меня», — сказал я ей в спину. Нина не развернулась, но ее лопатки каким-то образом сумели выразить негодование.)

— А как твоя фамилия? — спросил я у Карины.

— Ха! Произнесешь ее правильно — получишь приз, — объявила она, сняла квиток с погашенным счетом с иглы, на которую мы их накалывали, и написала что-то на обратной стороне. — Вот.

Ее фамилия была Rochechouart.

— Рошешуар, — сказал я.

— Впечатлена. А как твое полное имя? — Приз, судя по всему, был забыт.

— Марк Шарф, — сказал я, ощущая во рту, как обычно, когда я произношу свое имя вслух, вкус сухого клейстера.

— Полное! Полное! У тебя есть второе имя?

Я поморщился.

— Николас.

— Отлично! — воскликнула Карина Рошешуар и записала его одним словом: МАРКНИКОЛАСШАРФ. Единственное, что я ненавидел больше, чем свою фамилию, это мое второе имя (или, по-русски, отчество), стыдливо переделанное при иммиграции из отцовского Николая, что само по себе являлось пугливым славянским камуфляжем еврейского Нахима. Не имя, а слоеный пирог приспособленчества. Покорный, тихий Николас появлялся в моей жизни всякий раз, когда нужно было заполнять официальные документы. Большую часть времени мне удавалось держать его заткнутым между двумя рыхлыми словами Марк и Шарф.

Карина продолжала чиркать. На ее лице проступило довольное выражение.

— Вот, — сказала она, протягивая мне проколотую бумажку. — Извини, я это со всеми делаю. Нервный тик.

На бумажке теснились строк десять алфавитной чехарды, в которой я спустя секунду признал анаграммы моего имени: КРИК ФАРША НА САЛО, НАКАРКАЛ C ШИФРОМ, КЛИН — ФОРМА ШАРА и даже ЛАРС ФОН КАШМАРИК.

— А это кто такой? — спросил я, указывая на Кашмарика.

— Откуда мне знать! Это я так гадаю, — радостно сказала Карина.

— Что-то мне мое будущее не очень нравится. Особенно «крик фарша».

— Эй, нечего меня винить. Я всего лишь пифия.

— Пифия. А не гурия?

— Нет, пифия. Иногда гарпия.

Беседа быстро регрессировала в пошловатый флирт. Я ударил по тормозам.

— Так почему ты решила работать в кафе? Я видел, как ты готовишь эспрессо. Ты действительно быстро учишься, но про опыт наврала.

Карина на секунду смяла личико в маску отвращения, высунув очень темный язык.

— А ты почему работаешь в кафе?

— Что ты имеешь в виду? Я владелец.

— Ага, но почему?

Я не знал, что сказать ей в ответ. Потому что думал, что справлюсь? Потому что Нина перечитала «Трех сестер»? Потому что просто так сложилось?

— Исследование, — твердо сказал я. — Исследование для романа. О Георге Кольшицком.

— О ком?

В течение следующих двадцати минут я заваливал Карину легендами о Кольшицком, пока у нее не остекленели глаза. Вот и хорошо, думал я. Пусть ей будет со мной до смерти скучно. Я не хотел никакого взаимопонимания, потому что за взаимопониманием возникает взаимное влечение. Я хотел быть скучным, болтливым старым боссом, замшелым, ископаемым, на три, пять, десять поколений старше этого пахнущего персиками существа. Пусть она думает, что я сам участвовал в Австро-турецкой войне. Кольшицкий, c'est moi.

— Круть, — наконец сказала она. — Ну и как ты думаешь, что за книжка выйдет?

У нее был явный талант задавать вопросы, не имеющие простого ответа.

— Умная, надеюсь.

— Умная в каком смысле?

— Затрудняюсь сказать.

Карина еле заметно закатила глаза. Это вышло у нее на удивление сексуально. Я никогда не думал, что раздражение — более того, в мой адрес — может быть сексуальным. Я принялся механически разглагольствать о Лоренсе Стерне, возвращаясь в мыслях к предыдущему вопросу Карины. Почему? Я действительно перестал понимать, что мы с Ниной делаем, с какой целью и почему. «Любовь» была таким же пустым звуком, как «бизнес». Беготня в соседнюю бодегу и обратно для того, чтобы продать незнакомцу бутерброд с выгодой в отрицательные 25 центов, не имела ничего общего с бизнесом; беготня вдвоем не имела ничего общего с любовью.

Кажется, именно это актеры называют «потерей мотивации». Нина стала просто обстоятельством в моей жизни — условием игры, давно потерявшим контекст. Точно так же я однажды себя чувствовал в поезде метро. Все пассажиры вышли на какой-то популярной станции, кроме меня и незнакомой женщины на соседнем сиденье. Необходимость сидеть так близко друг к другу пропала, а отсесть было бы своего рода оскорблением. Мы замерли на мучительную минуту, пока она не нашла выход из положения: встала и пошла взглянуть на карту маршрута. Вернувшись, она села на два места дальше.