Кофе со льдом

— Милая, милая Гинни… С ним у тебя еще хватит сил справиться, потому что он сам боится ранить тебя. Теперь боится. Но если ты встретишь противника, который будет счастлив причинить тебе боль — и, по обыкновению, безрассудно кинешься в атаку? Что случится тогда?

— Я справлюсь.

Запах дыма становится сильнее.

— Не будь такой безрассудной. Гинни, Гинни…

На левое веко вдруг капает что-то теплое. Я вздрагиваю, вытираю влагу кончиками пальцев и в неверном свете пытаюсь разглядеть, что это было такое.

По коже расползается темно-красное пятно.

Того же цвета, что злая луна в небе.

Легкая дезориентация после пробуждения была мне не в новинку. Однако вопреки обыкновению, когда неприятное чувство рассеивалось почти сразу, сегодня оно затянулось. Я не могла понять, почему не лежу, а сижу, что это за странная жесткая подушка под щекой и отчего у меня ужасно мерзнут ноги. На талию что-то давило, а одеяло вовсе не было похоже на одеяло…

— Ох… Святая Генриетта…

— Ее здесь нет.

Воспоминания о вчерашнем дне возвращались ко мне стремительно — вместе со стыдом и досадой. Да, приготовления к празднику, сам званый ужин, покушение — все это выбивало из колеи и подталкивало к неразумным поступкам, но куда подевалась моя обычная осторожность? Как можно было убежать ночью на свидание с незнакомцем, да еще после столь горячего «привета» от Финолы Дилейни, страстно желающей увидеть меня на кладбище, причем не в качестве гостьи?

«Ты заигралась, милая Гинни», — тревожным колокольчиком звучали бабушкины слова из сна.

Так или иначе, показывать сейчас смущение было бы неразумно. Поэтому я постаралась успокоить заполошное сердцебиение и медленно, абсолютно естественно, отстраниться от Крысолова, на чьем плече меня угораздило задремать. Плащ, служивший одеялом, сполз, и глаза ожег свет — неяркий, но после пробуждения воспринимающийся несколько болезненно.

— Который час?

— Семь с четвертью, — ответил Крысолов и деликатно подвинул ко мне теплый плащ, а сам отвернулся. Шляпа была низко надвинута на лоб, маска тускло блестела в холодном предрассветном сумраке. — Вот-вот взойдет солнце. Дождетесь первого луча?

— Зачем? — в первое мгновение искренне удивилась я, а потом вспомнила: — Ах, желание… У меня сейчас одно желание — вовремя и без приключений добраться до особняка. И к тому же небо в тучах, так что солнца мы не увидим… К слову, жаль, что на звезды я так и не посмотрела. Верно, и вы сожалеете о впустую потраченном времени, сэр Крысолов?

Бромли внизу кутался в покрывало тумана. Оттого звуки были приглушены, но кое-что доносилось и до вершины башни. Скрежет часового механизма этажом ниже, перестук лошадиных копыт на площади, звон колокольчика на телеге молочника в дальнем проулке, смутное эхо голосов, глухой рев мотора где-то далеко-далеко…

Я вздохнула сыроватый воздух и украдкой расправила замявшиеся юбки. Спешить куда-либо не хотелось совершенно, но делать было нечего — если б мое отсутствие обнаружили, то это обернулось бы нешуточными проблемами. Конечно, сперва слуги подумали бы, что я уехала в приют, взяв кэб, но Лайзо вскоре развеял бы все сомнения — еще накануне мы согласовали расписание.

— Сожалею? Ничуть, — невесело усмехнулся Крысолов и тронул рукою телескоп. Движение смуглых пальцев показалось мне знакомым, но потом я обратила внимание на кольцо на указательном пальце — серебряное, с чернением и с крупным зеленым камнем, и засомневалась. Редкое украшение, запоминающееся… Однако прежде я точно его не встречала. Значит, и не была знакома с обладателем? — Не скрою, ночь прошла совсем не так, как мне виделось… Но все же она была наполнена волшебством. Когда вы спите, леди, то вовсе не похожи на холодную Метель. Вы становитесь Виржинией.

Мое собственное имя — обыденное сочетание звуков, детская привычка, отцовский каприз — обожгло разум, как искра обжигает ладонь.

— Вам… не стоит звать меня по имени, — в смятении я сначала дернула за шляпную ленту, чуть не распустила узел и только потом опомнилась. — Это звучит… неприлично.

— Что неприличного может быть в имени? — с сомнением качнул он головой и подтянул полу своего старинного плаща жестом, выдающим растерянность. В голосе, искаженном отрывистым алманским акцентом и металлическим эхом, проскальзывали насмешливо-снисходительные нотки, и вновь я готова была поклясться, что где-то уже слышала их. — Тем более в таком красивом.