Кофе и полынь

Он спит, привалившись к стенке и обняв дорожный мешок; лицо исхудало, щёки ввалились, они чёрные от щетины. В этом рве он словно осколок бутылочного стекла, на который упал единственный солнечный луч, пробившийся через хмарь.

Мне даже мерещатся зеленоватые блики — и ещё запах вербены.

Хочется выкрикнуть имя или рассмеяться, но из груди вырывается только птичий клёкот. В раздражении я взмываю выше, закладываю петлю… и вижу, как от горизонта поднимается желтоватая стена, зыбкая, как туман или дым.

Становится страшно; страх обращает меня в камень.

Горчично-жёлтый дым наползает неторопливо, но неотвратимо. За ним я вижу тень смерти, слышу хрипы, стоны, крики; ношусь, как безумная, над рвами, пытаюсь предупредить, но меня никто не слышит и не замечает.

Отчаявшись, поднимаюсь выше — и, сложив крылья, падаю вниз.

За миг до столкновения Лайзо вдруг открывает глаза — и всё меняется.

— Виржиния?

Алманских полей нет; птичьих крыльев тоже, и хорошо, но в горле по-прежнему саднит, а сердце колотится по-птичьи часто. Вокруг живёт и дышит прохладой ночь, по-особенному прозрачная и глубокая, точно омут, какая бывает лишь в начале осени. Пахнет сухой травой, уставшей землёй, дымом из труб и немного — прелыми листьями. Лайзо одет в дурацкий наряд вроде тех, что я видела в таборе гипси; он отпустил бородку и усы, а волосы стянул на затылке кожаным шнурком.

Худым или измученным он, впрочем, не выглядит.

— Я… я видела сон, — говорю я и наконец с неимоверным облегчением сознаю, что и рвы, и истощённая земля, и отравленный дым лишь видение, нечто, чему ещё предстоит случиться. Или не случиться; как знать. — Ты там сидел в какой-то яме, и по полям катилась жёлтая смерть, как туман, стелилась по земле, и люди кричали.

Чем больше я говорю, тем меньше смысла нахожу в собственных речах. Но Лайзо смотрит серьёзно — такой чужой, почти неузнаваемый с этой клокастой бородой.

— Значит, буду держаться подальше от земли, — говорит он без тени усмешки. — Не зря ведь Элейн и Клод вручили мне крылья.

Я смотрю на него так внимательно, что исчезает всё вокруг.

Да, всё, кроме него.

— Ты шутишь, — понимаю вдруг. — И не шутишь в то же время.

— Глупо колдуну пренебрегать вещими снами, — усмехается он. И — с нежностью касается моего лица; меня кидает в жар, я обхватываю себя руками и понимаю, что стою перед ним босая и почти нагая, в одной лишь тонкой ночной сорочке из белого батиста, но уйти сейчас и оставить его выше моих сил. — А ты, кажется, очень спешила ко мне… Я рад тебя видеть, особенно здесь, но прошу, будь осторожней, — взгляд его темнеет. Лайзо снова проводит мне пальцами вдоль скулы, по виску, по волосам — и снимает с них не то белую нитку, не то паутинку. — Кто-то следил за тобой. И если б ты по случайности не оказалась гораздо быстрее его, то дело бы кончилось плохо.

С запозданием сознаю, что он говорит о Валхе.

Плохо.

Так спешила, что едва не попала в ловушку… и ведь не в первый раз.

— Иногда мне хочется столкнуться с ним лоб в лоб, сразиться честно, — вырывается у меня. Почти сразу я жалею о словах, понимая, что веду себя слишком самонадеянно, но, Небеса, как надоели подлые ловушки! — Он всегда действовал окольными путями, бил исподтишка. И в меня… и в леди Милдред. Был рядом, изводил уколами, истощал, а когда силы жертвы ослабевали, то завладевал ею.

Лайзо улыбается мягко, словно извиняясь, но с его бородой это выглядит по-разбойничьи:

— Так поступают все колдуны. Колдовство слабеет при свете дня, когда разум ясный, а воля тверда; оно прокладывает путь через сомнения и соблазны, во тьме. Впрочем, есть и сильное колдовство, но и платить за него приходится много. Я-то сам дюжину раз подумаю, прежде чем решиться, а уж Валх… Не думаю, что тому, кто застыл между жизнью и смертью, вообще есть чем платить. Всё, что мог, он уже отдал — просто чтобы не умереть.

Словно воочию, вижу снова горчично-жёлтый дым, ползучую смерть, гадкую и неотвратимую, и пугаюсь.

«И ты тоже не умирай, пожалуйста», — проносится мысль.

Во рту становится сухо.

— Ты… ты сам говорил, что меня ему так просто не достать. А я буду осторожнее.

— Пока судьба на твоей стороне, — отвечает Лайзо уклончиво, и неясно, то ли он предостерегает меня, то ли утешает. — Сейчас, спустя время, я задумываюсь о том, не Валх ли внушил Фрэнсис Марсден желание поквитаться с Эллисом любой ценой. Конечно, она и без того давно была ближе к демону, чем к смертному человеку, но всё же десять лет жить в покорности и скорби, а затем взбелениться… А Валху было бы это только на руку. Если б ты потеряла разом и двоих, и близкого друга Эллиса, и Мэдди, что тебе как сестра…

С обескураживающей ясностью я сознаю, что он прав, а Валх и впрямь мог вмешаться. А это значит, что он начал всерьёз бить по тем, кто мне дорог, и отныне никто не в безопасности, и надо поспешить, надо найти способ избавиться от него…

Вот только способа пока нет.

Я чувствую горечь на губах — от страха.