Кофе и круассан. Русское утро в Париже

Перед поездкой во Францию люди любознательные обязательно почитают хоть что-нибудь о Париже. У одних — это еще дореволюционная интеллигентская традиция, усвоенная от бабушки от прадедушки. У других — синдром различных выездных комиссий, где ушедшие на пенсию активисты могли задать кандидату на выезд самый каверзный исторический вопрос. Самые благодарные туристы будут потом, попав в Париж, радоваться каждой живой иллюстрации почерпнутого ими из книжек. Самые дотошные будут мучить своих гидов, уличая их в «невежестве». Шукшинский герой из рассказа «Срезал» в Париже, увы, гость нередкий. Хотя гораздо чаще все прочитанное наспех и плохо усвоенное еще в школе, а затем в вузе и просто из газет, журналов и книжек перемешивается в головах приезжающих сюда россиян в такую окрошку из имен, дат и анекдотов, что это, скорее, мешает воспринимать реальный Париж, чем помогает. Говорят, что покойный генерал Лебедь всерьез готовился к своей поездке во Францию и проштудировал при этом не один том. Но когда его спросили в ходе совместной телепередачи с Алэном Дэлоном, знаком ли он с его творчеством, Лебедь не вспомнил ничего. Но, чтобы показать, что все же этого актера знает, напел популярную в свое время песенку «Наутилуса Помпилиуса»: «Алэн Делон, Алэн Делон, не пьет одеколон…» Вот так и с Парижем.

Один мой коллега замучил меня, требуя разъяснить ему разницу между названиями Сен-Жермен и Сен-Жермен-де-Пре… Как я понял, его не интересовала ни история аббатства Сен-Жермен-де-Пре, где хоронили королей из династии Меровингов, ни бульвара Сен-Жермен. Просто он услышал разговор на эту тему в какой-то интермедии Ширвиндта и Державина и задал мне «вопрос на засыпку».

И все же хорошо, что Парижем и Францией у нас, пусть даже через анекдоты, но интересуются все. Прекрасно, что появилась возможность, скопив относительно немного денег, увидеть Париж собственными глазами, а не глазами чиновника от журналистики, который доверительно сообщал в телекамеру: «Нелегкая журналистская судьба забросила меня на берега Сены». И не дрожать при этом вплоть до самого взлета самолета, что где-то кто-то и за что-то тебя может «не выпустить» или потом куда-нибудь «не впустить»…

Я радуюсь, когда приезжий мой соотечественник хоть что-то знает о Франции. Если даже он процитирует мне только одно известное ему изречение Генриха IV (1553–1610): «Париж стоит обедни» и не перепутает это слово с обедом. Я даже не буду уточнять, что в более адекватном переводе это звучит, как: «Париж стоит мессы». Я не стану пояснять, что Генрих Наваррский, не вошел бы в Париж королем, не став католиком. Он переменил веру, чтобы спасти Францию от самоуничтожения в религиозных войнах, но остался верен своим друзьям-протестантам. И уж наверняка не скажу, что никто не знает точно, сказал это сам Генрих IV про Париж и мессу либо автор этого знаменитого изречения — его министр Сюлли.

Я печалюсь, когда сталкиваюсь не просто с невежеством, а еще и с невежеством воинственным. Хоть и редко, но такие встречи, увы, бывают. У здания Парижской оперы останавливается машина. Оттуда с сознанием собственного достоинства выдвигается на тротуар многоцентнерная супружеская пара «новых русских». Гид рассказывает им про историю строительства Оперы во времена Наполеона III и добавляет, что уже в наше время потолок Оперы был расписан Шагалом. «Чем-чем расписан?» интересуется разукрашенная золотом монументальная госпожа-туристка… Тут впору провалиться сквозь землю, в то самое подземное озеро, что кроется под зданием Оперы…

Выйдя из российского посольства, по бульвару Ланн фланирует группка высокопоставленных приезжих, которых сопровождает молодой дипломат. Указывая на старый дом на противоположной стороне, он сообщает, как о чем-то сокровенном: «А вот это — дом Эдит Пиаф». Московский гость осведомляется: «А он что делал?» — «Он пел», — не растерявшись, отвечает юный дипломат, прислушиваясь, не содрогнулась ли под ним парижская земля.

Толпа туристов окружила гида на Площади Согласия. По виду — наши. Это неистребимо. Я узнаю их даже когда они во всем от Версаче. Гид рассказывает, что установленный в центре площади обелиск рассказывает о египетском фараоне Рамзесе Первом. Из толпы следует вопрос: «А чего этот Рамзее в Париже делал».

«Все смешалось в этом доме, — добродушно постукивает молодого человека по лбу его седовласая соседка по автобусу. — «Бедная Лиза» и «Мона Лиза», Джоконда и Анаконда, Карамзин и Леонародо да Винчи, Париж и Мухосранск…» Все смеются. Слышно, как позвякивают утренние льдинки фонтанов Лувра. И кажется, что стеклянная Пирамида Пея тоже подрагивает от хохота…

А Карамзин… Он, кстати, бывал в Париже, почти 200 лет назад. Но первое его от него впечатление очень сходно с ощущением и современного русского человека, который оказался в Париже впервые: