Кое-что о Федоре Михайловиче и о других

Идея исходила от местного жителя Георгия Ивановича Смирнова, учителя истории, в войну командира батареи гаубиц, с иконостасом наград, рубцами и шрамами на тщедушном теле. Георгий Иванович под конец жизни положил все силы, прежде всего, неукротимую силу духа, на служение памяти Федора Михайловича Достоевского в своем родном городе — Старой Руссе, выведенном в романе «Братья Карамазовы» под именем Скотопригоньевск.

Предаться душою Достоевскому — и Федор Михайлович становится той самой печкой, от которой танцуют все танцы; середины здесь не бывает... Георгий Иванович провел нас с Борисом Ивановичем Бурсовым — на местности, с точностью до канавки и ограды, — по сюжету «Братьев Карамазовых»: вот здесь жил Федор Павлович, на этой скамейке сиживал Смердяков, у этого камня Алеша сказал свое слово мальчикам после похорон Илюшечки Снегирева... В трактире «Столичный город», где Иван Карамазов поведал брату Алеше «Легенду о великом инквизиторе»... Ну да, теперь это столовая общепита... Мы в ней съели по котлетке, запили жидким чаем и поехали в Мокрое — туда, где была пристань на озере, куда примчался Митя Карамазов за Грушенькой — и для своего последнего безудержу... То есть, мы приехали в село Устрека, по топонимике Усть-река (вспомним, что в романе «Бесы» Степан Трофимович Верховенский держит свой последний путь в направлении села Устье, где причаливают курсирующие по озеру пароходы)... Никаких признаков достоевщины в колхозном селе Устрека не сохранилось, но наш чичероне Георгий Иванович Смирнов представил нам неопровержимые доказательства тому, как все здесь было при последнем наезде сюда Мити. И мы поверили. Не поверить ему невозможно: он сам чем-то походил на князя Мышкина... Георгию Ивановичу поверили даже партийные органы в Старой Руссе; музыкальную школу переселили, в доме Достоевского учредил и музей... Георгий Иванович Смирнов стал директором музея, привез из Петербурга первый экспонат для него — подлинный зонтик...

Бывало, приедешь в Старую Руссу, придешь в Дом Достоевского, Георгий Иванович встретит — и обратится к хозяину: «Федор Михайлович на нас не обидится. Он рад гостю, если гость приходит с чистыми помыслами. Входя в дом Федора Михайловича, темные мысли надо оставить за порогом...

Георгий Иванович помещал меня на ночлег в кабинете Федора Михайловича, с «Дневником писателя» на столе, раскрытом на «Сне смешного человека». «Прочтите это на сон грядущий, — напутствовал меня старорусский достоевед, — вы лучше поймете Федора Михайловича».

Увы, так было недолго, Георгия Ивановича не стало, и от Дома Достоевского над рекой Перерытицей как будто отлетел дух хозяина. Беззаветно полюбить Федора Михайловича, предаться ему всем существом — тоже своего рода гениальность. Царствие Вам небесное, любезный Георгий Иванович!

Но увлечение Достоевским таит в себе нечто непредсказуемое, опасное — достоевщину. Право, едва ли можно жить в мире болезненных фантасмагорий романов самого трагического гения XX века и при этом блюсти в себе самом норму общепринятого благонравия. Трудно да и не нужно судить со стороны, что подвигло преуспевающего профессора русской литературы Бурсова, перевалившего на девятый десяток, оставить обжитой за десятилетия, с отборной библиотекой, кабинетом, прекрасными картинами на стенах, домохозяйкой, никем в своей жизни не бывшей, кроме как профессорской женой... Ах, Боже мой! Где стол был яств, там гроб стоит...

Можно предположить, что на уход из дома Бориса Ивановича Бурсова подвиг пример его кумира (до Достоевского) — Льва Николаевича Толстого... Что касается мотивов ухода... Нельзя же так просто вдруг взять и уйти... Профессора Бурсова знали, любили, опекали, ему завидовали, его недооценивали, попрекали, виноватили без вины... Все в порядке вещей — при занимаемом профессором положении. К месту его пребывания в научном и житейском мире его привязывали незримые нити, даже и канаты...

Помню, раз собрались мы у Бурсова: я, Распутин, Белов, Битов — подрастающая молодежь (при разной степени моложавости). Бурсов сам выбрал, кого пригласить к себе на журфикс, выставил коньяку, Клавдия Абрамовна подала чай. Но путный разговор как-то не получился, мы понесли кто в лес, кто по дрова. Откуда же нам было тогда знать, что через какие-нибудь пятнадцать лет Битов будет провозглашен «живым классиком» в «демократической» России. Не могли мы предположить, что вскоре уйдет за горизонт наш доброжелательный патриарх, не станет и самого дома Бурсова, где мы попиваем коньячок, как в доме Федора Павловича Карамазова. Воистину, человек есть тайна.