— Ничего серьезного, — ответил Фредрик. — Я сам виноват. Отлично провел ночь под звездами.
Тут же он добавил, пристально глядя на Гаррофоли:
— Отвечай коротко и ясно: почему ты боишься Эмпедесийских сестер?
Хозяин гостиницы потерянно осмотрелся кругом, продолжая барабанить пальцами, потом прошептал:
— Они возрождают старую веру… Проклятые сектанты. Андреа, моя жена, и… и Иль Фалько, этот взбалмошный старик, они… они повздорили. Андреа хочет…
— Вот именно, — вступил Фредрик. — Андреа поддалась влиянию монахинь, верно? И ты боишься, что Ромео Умбро отнимет у тебя гостиницу, потому что тебе не хватает духа раз навсегда покончить со старыми призраками, так?
Синьор Гаррофоли опустил глаза.
— Я… я… многого не понимаю. Последние полгода, последний месяц… нет, синьор Дрюм, тебе следовало бы раньше приехать сюда. Ты увидел бы совсем другие… — Он не договорил.
— Чего ты не понимаешь? — жестко спросил Фредрик.
— Ничего, синьор, ничего, мне нечего сказать, я уже сам не хозяин в своем доме, пойми, — страдальчески вымолвил бородач.
— Почему ты не пострижешь волосы и бороду? Потому что Андреа желает видеть рядом с собой подобие монаха, приора?
— Это безумие, — пробормотал Гаррофоли. — И я не верю в это ни на грош. Есть старое предание, оно сохранилось с давней, непросвещенной поры, будто бы земля Офанеса освящена кровью из тела Иисуса и будто бы однажды ночью именно отсюда по всему свету разнесется песнь, которая возвестит пришествие Господа и повергнет неверных в прах. Что-то в этом роде. Эти монахи занимались всякими темными делами, не имеющими ничего общего с истинным христианством. — Он перевел дух. — А волосы и бороду я постригу сейчас же! Хватит, пора Джианфранко Гаррофоли показать, кто он такой на самом деле! Больше так продолжаться не может.
Он дернул себя за волосы и стремительно вышел из номера.
Фредрик невольно улыбнулся. Интересно, что теперь произойдет.
Спокойно позавтракав, он углубился в учение Пифагора о совершенстве гармонии.
Полчаса спустя где-то в доме поднялся страшный шум. Какая-то женщина истерически визжала, ей отвечал чей-то бас. Фредрик захватил самое необходимое, вышел из номера, запер дверь и спустился в вестибюль.
Шум доносился из комнаты за стойкой. Он услышал женский плач, потом наступила тишина. Фредрик сел в кожаное кресло, созерцая картину, изображающую Деву Марию с кровью Иисуса. Картина была мрачная.
Внезапно зазвонил телефон на стойке. Тотчас дверь за стойкой распахнулась, и появился хозяин гостиницы. Выглядел он весьма необычно — в правой руке ножницы, голова наголо пострижена, если не считать нескольких свисающих прядей, полбороды сбрито, так что Гаррофоли напоминал недоощипанную утку. Он ошалело озирался, пока не остановил взгляд на телефоне и схватил трубку.
Фредрик понял, что близится разрешение загадки.
Гаррофолли запинался, то и дело переспрашивал телефонистку, наконец, лицо его прояснилось, и он протянул трубку Фредрику.
— Спрашивают синьора Дрюма. Из Норвегии. — Сказал и направился обратно в соседнюю комнату, бормоча на ходу: — Как только найду ключ, немедленно изгоню Дьявола.
Фредрик услышал в трубке голос Дэвида Пирсона. Органист явно был сильно взволнован.
— Я трудился всю ночь, Фредрик. Расшифровал поразительный текст, смею утверждать, что в истории музыки не было ничего подобного. Я обратился к трактату Боэция, перечитал труд Гукбальда «De Institutione Harmonica», написанный в 890 году. Все сходится. Даже анонимные средневековые труды «Musica Enchiriadis» и «Scholia Enchiriadis» подтверждают мои выводы. Перед нами ноты дохристианской эпохи, Фредрик.
— Отлично слышу, — ответил Фредрик. — Продолжай.
— Ты был прав, когда предположил, что речь идет о невмах, предшественниках известного нам нотного письма. Больше того, это даже
Пирсон вдруг замолчал.
— Но? — Фредрик затаил дыхание.
— Это странная мелодия, Фредрик. Исполнить ее невозможно. Ходы голоса вверх и вниз такие дикие, что вряд ли пришлись бы по вкусу любителям музыки. Не понимаю вообще, как можно исполнить эту мелодию, слышишь, Фредрик?
— Слышу, слышу. Но Дэвид, мне невдомек, как ни стараюсь понять, почему это нельзя сыграть ноты, записанные на бумаге? Странно это. — Фредрик поежился.