Кодекс принца. Антихриста

– Справедливость, – ответила она, отчетливо выговаривая каждый слог, будто разглядывая это свое слово со всех сторон. – Видишь, какие показательные результаты: ты выбрала слово просто потому, что оно красиво звучит, а мое – девиз всех, кто вышел из неблагополучной среды.

– Ну да, – хмыкнула я и подумала, что, если бы от безвкусицы можно было умереть, этой пошлячки уже давно не было бы на свете.

Но в одном я была с ней согласна: результаты и впрямь показательные. Ее выбор действительно определялся не любовью к языку, а тщеславием и ханжеством.

Зная Христу, можно было не сомневаться: она понятия не имеет, что такое стрелия, но скорей проглотит язык, чем спросит. Между тем это слово хоть и старинное, как «поприще» или «ристалище», но самое простое: стрелия – это расстояние, которое покрывает стрела. Оно, как никакое другое, дает простор воображению: так и представляются натянутый лук, тугая тетива и, наконец, божественный миг, когда стрела взмывает в небо, целясь в бесконечность; но эта рыцарская доблесть обречена на поражение: как бы ни напрягался лук, дальность полета ограничена, известна заранее, и сила, сообщенная стреле, иссякнет в апогее. Стрелия – это и сам порыв, и весь пролет от рождения до смерти, и мгновенно сгорающая чистая энергия.

Тут же я придумала слово «христия», то есть дальность действия Христы, протяженность пространства, которое она способна отравить. В одной христии укладывалось несколько стрелий. Но была и другая мера, еще больше, – антихристия, это тот заколдованный круг, в котором я жила пять дней в неделю и площадь которого возрастала по экспоненте, так как завоевания Антихристы увеличивались не по дням, а по часам: моя комната, моя кровать, мои родители, моя душа.

В воскресенье вечером возобновлялась кабала: мама с папой радостно приветствовали Христу, «которой нам так не хватало!», и мои владения снова оккупировались.

Когда мы ложились и гасили свет, происходило одно из двух: или Христа тяжко вздыхала и раздраженно говорила: «Я что, обязана тебе все выкладывать? Обойдешься!» – хоть я ее ни о чем не спрашивала; или же – и это куда хуже! – как раз и принималась все выкладывать, опять-таки без всякой моей просьбы.

Во втором случае я должна была выслушивать нескончаемые рассказы о баре в Мальмеди, где она работала, и обо всех ее разговорах с Жан-Мишелем, Гюнтером и прочими клиентами, которые мне были нужны, как головная боль.

Мое внимание включалось только тогда, когда речь заходила о Детлефе – эта тема вызывала у меня тайный интерес. Я сочинила целую легенду об этом парне, которого представляла себе похожим на восемнадцатилетнего Дэвида Боуи. Детлеф в моих мечтах был безумно красив! Идеальный мужчина, только в него я могла бы влюбиться!

Я попросила Христу показать мне его фотографию.

– У меня нет, – ответила она. – Фотки – это фигня.

Мне показалось странным услышать такое суждение от девчонки, которая оклеила все стены моей комнаты постерами с изображениями своих кумиров. Наверно, ей просто не хотелось, чтобы я видела ее Детлефа.

На словесные описания она была не так скупа, но, на мой взгляд, говорила не так, как должно, не проявляла никакого благоговения. Рассказывала, во сколько они встали, что ели, – не заслуживала она такого, как Детлеф!

Теперь Христа часто водила меня на студенческие вечеринки. Все они проходили одинаково, и каждый раз повторялось чудо: я нравилась кому-нибудь из вполне нормальных ребят.

Но до решающей стадии никогда не доходило. Как только дело начинало клониться к этому, появлялась Христа и говорила, что нам пора, а я никогда не возражала. Собственно, в данном случае меня ее деспотизм вполне устраивал: я сама толком не знала, хочется ли мне продолжения. Ни рассудок, ни плоть не говорили по этому поводу ничего вразумительного.

Зато целоваться я была готова сколько угодно. Прекрасное занятие! Можно не разговаривать и в то же время общаться с человеком таким удивительным способом.

Все ребята целовались плохо, но каждый – плохо по-своему. А я не знала, что они не умеют, и когда после поцелуев нос у меня бывал мокрым, как после дождя, а губы пересохшими, потому что их засасывали слишком сильно, то думала, что так и надо. Засосно-слюнявые повадки здешнего народа меня нисколько не шокировали.

Я уже могла, как четки, перебирать в уме имена: Рено – Ален – Марк – Пьер – Тьерри – Дидье – Мигель… Внушительный список молодых людей, которые не замечали, что во мне вагон и маленькая тележка несовместимых с жизнью дефектов. Ни один из них, я уверена, меня не запомнил. Как много они сами значили для меня, им было невдомек. Большое дело – поцеловаться! Но каждый поцелуй был двухминутным доказательством того, что я воспринимаема.

Нельзя сказать, чтобы мои кавалеры были уж очень галантны, трепетны, внимательны или хотя бы просто вежливы. Одному из них – которому? они были неотличимы друг от друга! – я все же задала вопрос, который меня мучил:

– Почему ты целуешься со мной?

Он пожал плечами:

– Да потому что ты не хуже любой другой девчонки.