Кодекс чести

Самое забавное, что, придумав мне роль, он сам же в нее поверил и теперь обращался как к настоящему специалисту. Я подошел к печи. Такое сооружение мне приходилось видеть только на картинках. Была она высокой, широкой, но вполне вписывалась в интерьер комнаты. Отделанная богатыми изразцами, явно немецкого происхождения, печь имела несколько вьюшек из благородно потускневшей бронзы с императорскими вензелями.

— Для чего это дверки? — спросил я печников.

— Бог его знает, — ответил Евпатий. — Нам они без надобности.

— А при вас их кто-нибудь открывал?

Печники переглянулись, задумались и покачали головами.

Пришлось разбираться самому, хотя голова у меня была занята совсем другими проблемами. Я представил себе, как может двигаться горячий воздух по печным каналам, и где, предположительно, должна скапливаться сажа. Ничего сложного в них не оказалось, тем более что выкладывали их аккуратные и предусмотрительные немцы.

Когда-то я сам по книге делал печь на даче, так она вышла куда более изощренной, чем эта. Я довольно быстро въехал в устройство этого средневекового мастодонта, безбожно жрущего царские дрова, открыл камеры, забитые сажей, и показал истопникам, где нужно чистить.

Они начали по очереди заглядывать в потаенные уголки дымоходов и дивиться простоте предстоящей работы.

Как всегда в таких случаях, взялись мы за дело рьяно и вскоре так уделали помещение, что недовольные офицеры вынуждены были позорно бежать.

— Ишь ты, сколько в ей сажи набралось. Теперича, небось, дымить перестанет, — радостно повторял одну и ту же фразу Евпатий.

— А ты, брат, головастый, — похвалил меня Иванов. — Я ужо который год при печах, а открывать вьюшки опасался. А оно вот, значит, как.

В комнату, по которой летала сажа, время от времени заглядывали какие-то люди с сердитыми лицами, но магические слова: «граф Пален приказали» гасили в зародыше всякое недовольство.

Изгадив за полчаса одну комнату, мы перешли в следующую, где учинили подобный же разгром. Весть об участии в трубном мероприятии кореша государя дошла до всех сидельцев тайных покоев, и нам больше не мешали.

По словам Евпатия, нам осталось почистить последнюю печь в дальней комнате, в которой, по предположениям, и должна была находиться таинственная женщина.

Так же как давеча, мы гуськом проследовали в дальний покой. Комната эта, в отличие от предыдущих, деловых, было жилой.

Я с порога впился взглядом в двух женщин, сидевших в креслах у окна.

Сердце мое начало бешено биться. Одной из них была моя жена.

Аля повернула голову в нашу сторону, посмотрела, кто пришел, и равнодушно отвернулась.

— Мы по печному делу, — сообщил между тем Иванов старухе, сидевшей рядом с Алей, — по приказу графа.

Теперь, когда наш шеф обратился к Алиной дуэнье или охраннице, у меня появилась возможность посмотреть в сторону женщин, не вызывая нареканий. Моя любимая похудела, побледнела и выглядела усталой. Кроме того, у нее на щеках и лбу появились пигментные пятна.

«Неужели беременна!» — с ужасом подумал я.

Аля, не глядя в мою сторону, чуть заметно утвердительно кивнула головой. Мне сделалось совсем худо. Бедная девочка, на ее долю выпали такие суровые испытания, а тут еще беременность, и я ничем не могу ей помочь.

— Поди, грязь разведете, ироды? — недовольно спросила старуха с полным морщинистым лицом, по очереди оглядывая нас.

— Без этого никак невозможно, Маканья Никитична, — солидно сказал обер-истопник, подобострастно поглядывая на нее. — Зато зимой будет тепло и бездымно.

— До зимы еще дожить надо, — процедила Маканья Никитична сквозь поредевшие зубы. — Совсем стара стала, того гляди, помру.

— Да-ть ты что, родимая, ты всех нас переживешь, да-ть ты еще женщина-то в самом соку, кому-ть и жить-то, как не тебе…

— Ну, пошел хлиртовать кавалерщик, — ласково улыбнулась пожилая женщина, приосаниваясь и строя глазки.

Теперь, когда завязался разговор Иванова со старухой, мы с Алей смогли взглянуть друг на друга. Я рассматривал ее похудевшее личико, ставшее, несмотря на темные пятна, еще милее и женственнее. То, что я чувствовал и шептал про себя, без высокопарных слов озвучить невозможно. Поэтому лучше промолчать. Это, как говорится, наше с Алей дело на нашей кошме.

Жена, сияя глазами, без труда разбиралась в моих мыслях и приободрялась на глазах. Я испугался, что это может заметить Маканья Никитична, выглядевшая профессиональной подсадной уткой.

Однако опасения были напрасны. Обер-истопник со старухой предались совместным воспоминаниям о каких-то общих делах и знакомых, и надзирательнице стало не до пленницы. Мы с Алей, воспользовавшись тем, что на нас никто ни обращает внимание, продолжали смотреть, не отрываясь, друг на друга. Евпатий, которому слушать разговор родственника со старухой было скучно, а просто стоять неинтересно, полез в печь самостоятельно, без моего надзора и уронил на пол совок сажи.

— Ты что же, сатана, делаешь! — закричала старуха, отвлекаясь от приятного разговора. — Ирод ты косорукий!

Я бросился в черное облачко, возникшее у печи, отметив цепкий взгляд, углядевший таки наши с Алей переглядки.