Кочубей

– Любонько! Помнишь ли ты, как мы вдвоем с тобою сидели у этого оконца двадцать лет назад, тогда я был молодец – и ты не баба; а теперь, что мы с тобою… тогда самому мне хотелось булаву взять в свои руки, а теперь, так правду сказать, хоть бы и так покойно умереть.

– Ты мне не говори, Василий, этого, целое море переплыл, а у берега хочешь утонуть! Поезжай к царю, и чтоб ты мне непременно привез булаву, а без этого и не возвращайся ко мне, оставайся себе в Москве или где хочешь.

– Ох, тяжко, крепко тяжко что-то, моя милая Любонько!

– Будет легко и радостно, как враг знает, чего не будешь думать, да скажешь безбоязненно всю правду царю, и он отдаст тебе булаву. Не забудь ты мне показать царю письма Мазепы к Мотреньке и скажи, как старый ястреб заклевал голубку нашу.

Кочубей сидел задумавшись.

Любовь Федоровна встала, погладила старика по голове, поцеловала в небольшую лысину и сказала: пора в путь, соколе мой ясный.

– Пора, пора!

– Пойду прикажу укладывать в бричку.

Любовь Федоровна ушла.

Василий Леонтиевич вспомнил, как он выезжал в Крым, встал со стула, упал на колени и начал горячо молиться перед святыми образами, пред которыми двадцать лет назад молился.

Сердце его сильно трепетало, дух смутился – Кочубей чувствовал, словно последний час его жизни близок.

– Все готово, паны полковники встали, офицер тоже и все ожидают тебя.

– Ну, прощай, Любонько.

– Прощай, Василий.

Старики крепко обнялись, горячо поцеловались, и оба крупными слезами заплакали.

– Чего плачешь, Любонько, не стыдно тебе! Ты не дитя!

– Чего ты плачешь, Василий, и ты не хлопец!

– Да я так, у меня душа болит!

– И я так, у меня сердце неспокойно!

Еще раз обнялись, еще раз поцеловались, и слезы помутили их глаза…

– Прощай!

– Прощай!

– Еще раз прощай, моя голубко!

– Прощай, прощай, мое сердце!

Вышли в другие комнаты, сели все и, по обычаю, замолчали, Василий Леонтиевич не вытерпел, прервал молчание и сказал, обратясь к жене:

– Помнишь ли, как ехал я в Крым, в этой же комнате, вот на том месте, – он указал место рукою, – прощался я с Мотренькою, маленькая она еще была, а теперь, мое сердце милое, что с нею теперь? Что делает душка моя милая… – Горячие слезы опять покатились из очей его.

Все встали, помолились на образа, еще раз Василий Леонтиевич обнялся с женою, еще раз заплакала Любовь Федоровна, перекрестила мужа, Василий Леонтиевич перекрестил жену, вышел вместе с прочими на крыльцо, сел в бричку, и четверка дюжих коней понесла его в далекий путь.

Любовь Федоровна благословила едущих и долго смотрела вслед экипажей, пока они не скрылись за синею далью.

XXV

Белая Церковь утопала в роскошных зеленых садах и живописных лесках; в одном месте плакучими ветвями сплелись белостволые березы, и между ними вырос широколиственный клен, в другом десятка два густых лип и серебристый тополь, или, согнувшись в сторону, прокрадывается черно-зеленая сосна; там четырехстолетний дуб и ясень, как два брата, растут вместе; здесь несколько раин гордятся одна перед другою стройностью и красотою; между лесками кое-где белеются хаты с высокими плетеными трубами, прикрытыми деревянными крышками. Выше всего господствует свинцовая крыша гетманского замка, а за ним очерчивается на голубом небе золотой купол и крест церкви Белоцерковской.

День был жаркий, в полдень в гетманском замке все дремало от праздности и лени; солдаты, стоявшие на часах вокруг замка, дремали, опершись на длинные копья; три компанейца, одетые в оранжевые жупаны с вылетами, беспечно склонив головы на базы колонн, спали на широком крыльце замка; в огромной зале, где Мазепа принимал царя Петра, окна были растворены и на мягких креслах, развалившись, спали карлики, в других комнатах никого не было; в спальне отдыхал сам гетман на широкой, черного дерева кровати с перламутровыми и резными из слоновой кости украшениями. Кровать эта была подарена Мазепе княгинею Дульскою. Покрытый ярко-розового цвета одеялом, бледный лицом, Мазепа лежал в постели, перед ним небольшой негр держал книгу, а другой по знаку гетмана переворачивал ее листы; в голове и у ног Мазепы стояло по два негра с длинными из павлиньих перьев опахалами и отгоняли мух, а на кровати против него в глубокой задумчивости сидела Мотренька.

Гетман читал латинскую книгу.

Матрона Васильевна вздохнула, подперла левою рукою голову и пристально смотрела в лицо Мазепы.

– Ты все, доню, печалишься, пора перестать, живешь не в Батурине, где твоя добрая мать так нежила тебя.

– Знаешь, тату, я поеду в Полтаву, в Диканьку, отец собирается ехать в дальний путь, и матушка пишет, чтобы я приехала попрощаться с ним, не знаю, отчего сердце мое болит?!

– Все твои выдумки, меньше бы думала о родичах, была бы счастливее!

– О родичах!.. Я думаю об отце.

– А знаешь, доню, правду тебе скажу: если бы я был на твоем месте и у меня была бы такая мать и отец, как твои, так хоть головы пусть отрубят им, махнул бы рукою, и только.

Мазепа украдкою посмотрел на Матрону Васильевну, желая разгадать ее мысли.

– Сделай милость, тату, ты мне этого не говори, не утешишь меня…