Кочубей

   — Изурочили, сглазили злые люди из зависти нашу панночку, — говорили девки, и умолкли их песни. Любовь Фёдоровна собрала со всего Батурина шептух и знахарей; знахари и шептухи, подкуривши страждущую пухом из перин, наговорённою шелухою с луку, змеиною чешуёю, купали её в тёплой воде, в которую, когда она кипела, бросали чёрных живых куриц, делая над ними разные заклинания; ставили больную против месяца, шептали, умывая её лицо водою, освещённою месяцем, — выливали каждый день переполох... но всё это не помогало; послали в Полтавщину за прославленным там шептуном Ильёю; приехал старик, посмотрел на Мотрёньку, покачал седою головою и сказал.

   — А что ж, пани, — отгоню злую беду от вашей дочки, только скажите наперёд, сколько порешили дать мне за труды мои карбованцов?..

   — Пять!

   — Добре!

Старик принялся купать больную, и после третьей ванны Мотрёнька, которая между тем, во время болезни и знахарских истязаний, почувствовала облегчение; всякий раз, когда она выходила из ванны, пот градом катился с неё, к удивлению всех; через неделю она встала с постели и прохаживалась по комнате. Илья за шептанье и лечение получил пять целковых да два мешка пшеницы и с радостью уехал обратно в Полтавщину.

Веселее запели девицы, радуясь выздоровлению панночки, в доме Кочубея вдруг псе оживилось, сам Василий Леонтьевич, казалось, реже задумывался, иногда начинал даже шутить и смеяться.

Любовь Фёдоровна — нечего и говорить, от восторга с утра до вечера суетилась, заботясь скорее кончать приготовляемое приданое.

Через месяц всё было готово: три высоких и длинных сундука, окованные железом, вмещали в себе приданое Мотрёньки; день на день из Полтавщины ожидали пана Искру, из Ахтырки полковника Осипова да полковников Лубенского, Переяславского, Прилукского и некоторых своих родственников.

Мало-помалу съехались жданные гости, и дом Василия Леонтиевича наполнился, как кошница наполняется золотым зерном пшеницы.

Был май на исходе. Любовь Фёдоровна целый день смотрела в окно, ожидая жениха, но его всё не было; часу в четвёртом послала нарочного вершника за две мили вперёд высматривать ожидаемого гостя, но через час и вершник возвратился, Кочубеева начала скучать, в голове её родилась мысль, что Чуйкевич не сдержит своего слова и не приедет за рушниками; с этою беспокойною мыслью легла она в постель и целую ночь не могла уснуть; наутро то же самое: ждала целый день, и всё нет как нет дорогого гостя.

Мотрёнька — эта живая тень мертвеца — в дни предшествовавшие сильно грустила; теперь, казалось, на лице её хотя на мгновение, а всё же пролетала радостная улыбка, в свою очередь, она душевно радовалась неприезду Чуйкевича — она его не только не любила, но, одним словом, ненавидела: в последнее время её очень занимала мысль навсегда оставить свет и поселиться в тихом уединённом монастыре.

Вечером, когда Любовь Фёдоровна и забыла о жданном госте, к крыльцу подкатились две брички; из одной выпрыгнул Чуйкевич, а из другой два старика.

Любовь Фёдоровна тогда уже увидела приехавших, когда гости вошли в комнату.

Жених был одет в жупань светло-зелёного сукна, подпоясан красным шёлковым поясом; а старосты, старики, — тёмного цвета; все при саблях в смушевых сивых шапках и в красных сафьянных сапогах, шитых золотом, с серебряными каблуками. Помолившись к святым иконам и поклонившись на все четыре стороны, жених пошёл вперёд, а за ним старосты. Любовь Фёдоровна и Василий Леонтиевич ласково приняли гостей и усадили на диван.

Начался разговор. Кочубей говорил о войсковых делах, Любовь Фёдоровна рассказывала о своём хозяйстве — хвалила сама себя. Чуйкевич, опустив глаза в землю, молча сидел против Мотрёньки, также безмолствовавшей.

   — Знаем, знаем вашу милость, хозяйство у вас, нечего и говорить, дал бы Бог и детям вашим такое, так и счастливы будут, — сказал един из старост.

   — Дай Боже!

   — Мы слышали от людей, да и сами знаем, что в вашем хозяйстве в зелёном садике есть тонкая да высокая берёзонька, зелёная берёзонька; а в нашем саду есть высокий дубок, — чи не можно те-е-те, як его... гм, гм?. — спросил другой староста, покручивая усы.

   — Гм... гм... от чего ж и не можно, всё на свете можно.

   — Вот и добре, добродийко! Таки-так, что берёза и дубок в одном саду расти будут? — спросил другой староста и пригладил чуприпу.

   — Да хоть и так, я согласна.

   — А вы, наш добродий и благодетель наш Генеральный судья, как вы скажете мудрым словом своим? — спросил староста, у которого чёрные усы были в четверть аршина длиною.

   — Да я так и скажу, как сказала вам моя пани; ся берёзка: что знает пани добродинка, пусть то и делает, её воля вольная!..

   — Разумное слово!

   — Разумное, нечего сказать!

   — Эге, что так! Ну что ж будете делать, паны старосты? — спросила Кочубеева.

   — A-так, пани добродийко, чи не можно, чтоб рушниками перевязать вашу зелёную берёзку, да нашего прямого дубка, — так-таки скажите в одно слово?

   — Ох вы, мудрые да умные паны старосты, а как моя берёзка да ваши руки перевяжет, что тогда скажете-с? — с весёлостью спросила Любовь Фёдоровна.