Кобзарь

а он и не глянул,

на ходу коня пришпорил...

«Что ж спешишь ты очень?

Позабыл ли Катерину

Иль узнать не хочешь?

Я твоя, твоя Катруся,

сокол ты мой ясный!

Погляди сюда и стремя

не рви понапрасну».

А он — будто и не видит,

погоняет, скачет.

«Пожалей меня, голубчик!

Видишь, я не плачу.

Не узнал меня ты, что ли?

Посмотри, вглядися!

Видит Бог, что я — Катруся!»

«Дура, отвяжися!

Прочь безумную возьмите!»

«Боже ты мой, Боже!

И он меня покидает!

А клялся мне кто же?»

«Уведите! Что стоите?»

«Ой, за что ж на муку

родилась я? На кого ж ты

подымаешь руку?

На Катрусю, что с тобою

в садике ходила,

на Катрусю, что сыночка

тебе подарила?

Мой любимый, мой желанный,

ты хоть не чурайся!

Я тебе батрачкой стану...

С другою встречайся,

с целым светом!.. Я забуду,

что тебя ласкала,

народила тебе сына,

позор принимала...

Принимала-горевала,

все переносила...

Брось меня, забудь навеки —

не покинь хоть сына!

Не покинешь?.. Не оставишь,

как меня когда-то?...

Ты его сейчас увидишь...»

И кинулась в хату.

Возвращается из хаты,

несет ему сына;

заплаканный, неповитый,

смотрит, сиротина.

«Вот он, вот он! Погляди-ка!...

Куда ты девался?...

Нет... уехал... От родного

сына отказался...

Боже мой, куда ж я денусь

с малым сиротою?

Ой, москалики, возьмите,

возьмите с собою!

Не чурайтеся, не дайте

погибнуть родному.

Отвезите сиротину

к своему старшому!

Если сына он покинул.

то и я покину,

пусть отца не покидают

горе да кручина.

Сын мой! Я в грехе великом

тебя породила,

вырастай же на смех людям!»

И в снег положила.

«Поищи отца родного,

А я — наискалась...»

Да с дороги — прямо в чащу,

а дитя осталось.

Плачет, стынет на дороге,

а те ускакали.

Так и лучше б, да на горе

люди подобрали.

Бежит по лесу босая

и в сугробах тонет,

то Ивана проклинает,

то просит, то стонет.

До опушки добежала —

да к пруду... Спустилась,

возле проруби широкой

вдруг остановилась.

«Прими, Боже, мою душу,

а ты — мое тело!..»

И вода над нею глухо,

глухо прошумела.

Чернобровая Катруся

нашла, что искала...

Над прудом повеял ветер,

и следов не стало.

То не ветер, то не буйный,

что дубы ломает,

то не горе, то не злое,

что мать умирает,

пусть ее земля сырая

навек приютила —

слава добрая осталась,

осталась могила.

Пусть насмешкой сиротину

люди в сердце ранят —

он поплачет над могилой,

вот и легче станет.

А тому на белом свете —

что тому осталось,

от кого отец отрекся

и мать отказалась?

Что подкидышу осталось?

Слезы да тревоги,

да еще песок сыпучий

на большой дороге.

На что ему эти брови —

чтоб его узнали?

Подарила их, не скрыла...

Лучше б полиняли!

V

Шел кобзарь в далекий Киев,

шел и сел дорогой.

Тут же, с нищенской сумою,

мальчик чернобровый.

Головой на грудь склонился,

дремлет, засыпает.

А тем временем Иисуса

кобзарь напевает.

Кто проходит, тот не минет —

грош иль бублик кинет;

кто — слепому, а девчата —

тому сиротине.

Чернобровые дивятся:

«Голый, босый, хилый.

Мать дала такие брови —

счастье дать забыла!»

Едет пышная карета

в Киев шестернею,

господин сидит в карете

со своей семьею.

Вот она остановилась

перед бедняками.

Подбежал Ивась к оконцу,

замахал руками.

Ивасю бросает деньги

молодая пани.

Глянул пан — и отвернулся

сразу от Ивана.

Он узнал и эти брови,

он узнал и очи...

Повстречал родного сына,

только взять не хочет.

«Как зовут?» — спросила пани.

«Ивась».— «Какой милый!»

Кони тронулись, и пылью

бедняков покрыло...

Посчитали, что собрали,

потихоньку встали,

помолилися на солнце,

пошли, зашагали.

Тарасова ночь

Сидит кобзарь у дороги,

на кобзе играет;

кругом хлопцы да девчата,

как жар-цвет, сияют.

Поет кобзарь, струной вторит,

говорит словами,

как соседи — орда, ляхи —

бились с казаками;

как сходились запорожцы

поутру в кручине,

хоронили товарища

в зеленой лощине.

Поет кобзарь, струны вторят,

и горе смеется...

«Была пора гетманщины,

назад не вернется;

была пора — пановали,

да больше не будем,

только славы казачества

вовек не забудем!

Идет туча от Лимана,

а другая с поля;

затужила Украина —

такая уж доля!

Затужила, зарыдала,

как младенец малый.

Никто больше не поможет...

Казачество пало;

слава пала, отцовщина —

все гибнет на свете;

вырастают, некрещены,

казацкие дети;

милуются, невенчаны;

без попа хоронят;

запродана врагам вера —

печать на иконе!..

Как вороны, черной стаей

ляхи, униаты

налетают — не дождемся

поныне расплаты!

Поднимался Наливайко —

не стало Кравчины.

Поднялся казак Павлюга —

пропал, неповинный!

Поднялся Тарас Трясило

с горькими слезами:

«Бедная ты Украина,

сломлена врагами!

Украина, Украина!

Мать моя родная!

Только вспомню твою долю,

душой зарыдаю!

Куда делось казачество,

жупаны цветные?

Куда делась доля-воля,

гетманы седые?

Где все это? Ушло с дымом?

Или затопило

сине море твои горы,

курганы-могилы?

Молчат горы, шумит море,

курганы тоскуют,

гнутся дети казацкие

под вражьей рукою!

Спите, горы! Шуми, море!

Гуляй, ветер, в поле!

Плачьте, дети казацкие, —

такая вам доля!»

Поднялся Тарас Трясило:

за веру родную,

поднялся он, сизокрылый,

час расплаты чуя!

Поднялся Тарас Трясило:

«Довольно томиться!

А пойдем-ка, паны братья,

с поляками биться!»

Уж не три дня, не три ночи

бьется наш Трясило.

От Лимана до Трубайла

поле кровь покрыла.

Ослабел тут казачина,

духом омрачился.

А проклятый Конецпольский

вмиг возвеселился;

Собрал шляхту воедино

и всех угощает.

На ту пору свое войско

Тарас созывает: