Кобзарь

сиротой забытым...»

«Так я, значит, не родной вам,

я не сын ваш? Боже!..»

«Слушай, милый! Вот вскорости

мать умерла тоже.

Остался ты, я и сказал

покойной Марине,

жене своей: «Возьмем его

себе вместо сына», —

Тебя, значит. Она рада.

Вот вы близнецами

с Яриною и выросли...

А что дальше — сами

посудите. Ты в возрасте,

она взрослей стала.

Надо думать, как жить дальше

вам бы подобало.

Что скажешь ты?» — «Я не знаю...

Я думал, что это...»

«Что Ярина сестра твоя?

А глядишь, не это...

Дело просто: если люба,

можно повенчаться.

Только вот что: нужно раньше

в людях потолкаться,

приглядеться, как живут,

то ль пашут,

то ль по непаханому сеют,

и прямо жнут,

и немолоченое веют,

а что размелют — прямо в рот, —

узнай народ!

Так вот что, милый: нужно в люди

тебе пойти на год, на два.

Чужая выучит братва!

Тогда и порешим, как будет.

Тому, чья не крепка спина,

и в жизни будет грош цена.

А ты как думаешь, дружище?

Но если хочешь точно знать,

где легче горем торговать,

то в Сечь иди: там хватит пищи.

Поможет Бог — найдешь свой кус.

А мне на вкус

до сей поры тот хлеб не сладок.

Добра добудешь — принесешь,

а не добудешь — проживешь

мной нажитым. Да повадок

запорожских наберешься,

Увидишь широкий

свет совсем иным, чем в Братстве.

Ты живые строки

в синем море прочитаешь;

в честном рукопашье

Богу выучат молиться,

а не по-монашьи

бормотать под нос. Вот так-то!

Помолимся Богу

да сивого оседлаем —

и айда в дорогу!

Идем, дружок, полудновать...

Ну, как там? Готово,

Яриночка?» — «Уже, отец!»

«Вот, сын, мое слово!»

Не естся, не пьется, и сердце не бьется,

И разум затмился, и взор не глядит,

как будто глухой и незрячий сидит,

замест куска хлеба за кружку берется...

Ярина глядит и тихонько смеется:

«Что это с ним сталось? Не ест и не пьет!

Уж не разболелся ль? То бледен, то красен!»

Она его взгляда ответного ждет —

глаза он отводит. Старик же бесстрастен,

как будто не видит. «Что жать, что не жать,

а сеять-то нужно,— в усы рассуждает

отец про себя.— Ну, пора и вставать.

А я, может, в церкви еще побываю.

А ты, Степан, ложись-ка спать —

Ведь завтра рано нам вставать

да коня седлать».

«Степаночко, голубчик мой,

на что ты в обиде?

Улыбнись мне, усмехнись мне,

разве ты не видишь,

как горько мне? Растревожил

тебя насмерть кто-то,

и на меня глядишь так, что

заплакать охота.

Я убегу, вот увидишь!

Ответь мне, Степанко!

Может, болен? Я достану

с настоями склянку,

я побегу за бабкою...

Может, глаз нечистый?»

«Нет, Ярина, мое сердце,

цветок мой душистый!

Я не брат тебе, Ярина,

я завтра покину

тебя с отцом сиротами

и навеки сгину.

А ты меня и не вспомнишь,

забудешь, Ярина,

какой я был!..» — «Перекрестись!

То с дурного глазу!

Я — не сестра?... Кто ж тогда я?...

Он потерял разум!

Что тут делать? Отца нету,

кого пойду звать я?

А он, видно, в лихорадке —

совсем без понятья...

Или ты меня дурачишь?

Разве ты не знаешь,

что умрешь ты — и нас с отцом

в землю закопаешь?»

«Нет, Ярина, не умру я,

я уеду далеко...

И вернуться раньше года

мне не будет срока.

Возвращусь я с Запорожья

женихом — не братом.

Пойдешь замуж?» — «Да ну тебя

со свахой и сватом!

Шути еще».— «Не шучу я!

Ей-богу, Ярина,

не шучу я!» — «Значит, правда?

Ты завтра покинешь

меня с отцом... Отвечай же —

это все не шутка!

Значит, правда — не сестра я?»

«Нет, моя голубка,

сердце мое!» — «Боже ты мой!

Как же я не знала!

Разве б я тебя любила,

Разве б целовала?..

Ой, стыд какой! Отойди же,

пусти мои руки!

Ты не брат мне... Ты не брат мне...

Муки мои, муки!»

И расплакалась Ярина,

Как дитя, рыдает.

«Он уедет! Он забудет!..» —

плачет, причитает.

Словно явор, наклоняясь

над речною кручей,

сердце свое Степан выжег

слезою горючей,

как смолою. А Ярина

молит, попрекает,

то замолкнет, поцелует,

то вновь зарыдает.

Не видели, как стемнело.

И сестру и брата,

словно скованных друг с другом,

застал старый в хате.

И день настал. А Ярина

не знает покою.

Вот уже Степан выводит

коня к водопою.

Подхватила ведра, мчится,

будто бы не тужит,

хозяйствует. В это время

старое оружье

отец вынес из чулана,

глянул, веселеет,

примеряет... Будто снова

старый молодеет!

Прослезился. «Сабля моя,

сабля боевая,

годы мои молодые,

сила молодая!

Послужи, мое оружье,

юношеской силе

той же верной той же службой,

что и мне служила!..»

И Ярина держит саблю,

а Степан седлает

коня — друга боевого,

жупан надевает;

он берет кривую саблю,

копье боевое,

самопал семипядевый

повис за спиною.

Как взглянула — обомлела,

и старик заплакал,

оглядевши верхового

доброго вояку.

Ведет коня за уздечку

и плачет Ярина.

Седой отец идет рядом,

наставляет сына:

«Нужно честно отслужиться,

правила держаться,

с побратимами дружиться,

в обозе не жаться...

Пускай Бог тебе поможет!»

Напоследок стоя,

при словах этих прощальных

зарыдали трое.

Степан свистнул — пыль вздымилась,

закрыла дорогу...

«Возвращайся, сын, скорее

к родному порогу!»—

закричал отец сквозь слезы...

Как елка в долине,

пошатнулась, наклонилась

без слова Ярина,

только слезы утирает

да путь озирает —

там лишь тень в пыли мелькает

и вновь пропадает.

Будто перекати-поле

катится, чернеет,

будто мошка исчезает,

только пыль над нею...

И пропала. Долго-долго

вдаль, на ту дорожку

устремляла взор Ярина —

а уже той мошки

нет, исчезла. И дивчина

тяжело вздохнула

и с отцом своим печальна

к дому повернула.

Проходят дни, проходит лето;