Кобзарь

за стеной надежной,

стоны братьев! А Оксана

в окошко тревожно

смотрит, смотрит на пожары.

«Где-то ты, мой сокол?»

А того она не знает,

Что он недалеко,

здесь, в Лысянке, да не в прежней

старой свитке рваной.

В жупане сидит, горюет:

«где моя Оксана?

Где она, моя голубка,

томится да плачет?..»

А в потемках вдоль заборов,

в кирее казачьей

идет кто-то...

«Что за люди?» —

казак окликает.

«Я посыльный пана Гонты,

пускай он гуляет,

подожду я».

«Ловок, Лейба,

ловок, жид, однако!»

«Спаси, Боже, — не был жидом.

Видишь — гайдамака.

Вот копейка — знак имею».

«Да напрасно ищешь...»

И свяченый вынимает

из-за голенища.

«Признавайся, пес лукавый,

ты привел в Ольшану

в дом ктитора ляхов пьяных?

Я шутить не стану.

Я батрак твой. Я Ярема.

Узнаешь, поганый?

Говори же, признавайся:

где моя Оксана?»

Замахнулся.

«Спаси, Боже...

За рекой... у пана...»

«Выручай же, а иначе —

протянешь ты ноги».

«Добре, добре... Ах, какой вы,

пан Ярема, строгий!...

Тотчас все исполню. Деньги

и стену ломают.

Скажу ляхам: вместо Паца...»

«Ладно. Понимаю.

Лети духом».

«Добре, пане,

вы себе гуляйте,

да часок-другой... покамест

Гонту забавляйте.

А куда везти Оксану?»

«В Лебедин... к монашкам».

С Гонтой весело танцует.

Жупан нараспашку.

Зализняк же берет кобзу:

«Потанцуй-ка, старый! Я сыграю!»

И вприсядку слепец средь базара

чешет рваными лаптями,

говорит словами:

«В огороде пастернак, пастернак;

чем я тебе не казак, не казак?

Иль я тебя не люблю, не люблю?

Иль я тебе черевичков не куплю?

Куплю, куплю, черноброва,

куплю, куплю пару новых.

Буду часто ходить,

Буду крепко любить».

Ой, гоп-гопака!

Полюбила казака,

некрасивого, рябого

да седого старика.

Иди, доля, за бедою,

а ты, старый, за водою,

а я сбегаю в шинок.

Выпью чарку да другую,

выпью пятую, шестую,

да и хватит мне, ей-ей!

Пляшет баба, а за ней

выбегает воробей,

так и чешет — людей тешит.

Веселей, воробей!

Рябой, старый бабу кличет,

а та ему дулю тычет:

«Оженился, сатана,

нет ни хлеба, ни пшена!

Надо деток воспитать,

обувать, одевать.

А я буду добывать,

а ты, старый, не греши,

а ты зыбку колыши,

да замри — не дыши!»

«Как была я молодою, жила весело я,

По-над ставней новый фартучек повесила я.

Кто идет — не минет,

то кивнет, то моргнет,

а я шелком вышиваю

и в окошечко киваю.

Надевайте, хлопцы, свитки,

ожидаю у калитки.

Погуляем, хлопцы, вместе,

заиграем, хлопцы, песни».

«Загоняйте квочку в бочку,

а цыпляток в вершу!..

И... Гу!..

Взялся батька за дугу,

а старая — за гужи.

Дочка, повод подвяжи!»

«Хватит, что ли?»

«Еще! Еще!

Сами ноги носят!»

«В миску хлеба накроши

да побольше квасу.

Дед да баба — оба рады,—

тюрька задалася!

Квасу, квасу подливай

да кроши петрушку...

Квасу, квасу подливай,

кроши больше хрену.

А дед бабе...

Ой, лей воду, воду,

поищи-ка броду, броду!..»

«Будет, будет! — крикнул Гонта.—

Хватит! Погуляли!

Поздно, хлопцы. А где Лейба,

Лейбу не видали?

Найти Лейбу и повесить!

Где он, сын собачий?

Гайда, хлопцы! Погасает

каганец казачий!»

А Галайда атаману:

Погуляем, батько!

При пожаре на базаре

и светло и гладко!

Потанцуем! Играй, старый!»

«Нет, конец пирушке!

Огня, хлопцы! Дегтю! Пакли!

Волоките пушки!

Наведите на тот берег.

Думают — шучу я!»

Заревели гайдамаки:

«Добре, батько, чуем!»

Через греблю повалили,

орут, запевают.

А Галайда: «Батько, батько,

стойте, погибаю!

Погодите, не палите, —

там моя Оксана!

Хоть немного погодите,

я ее достану!»

«Ладно, ладно! Максим, братик,

приступаем, друже!

Что возиться! А ты, хлопец,

другую, не хуже облюбуешь...»

Оглянулся:

Где он? Был иль не был?...

Взрыв гремучий. Стены вражьи

взметнулись под небо

вместе с ляхами. Что было —

пеклом запылало.

«Где ж Галайда?» — Максим кличет.

Следа не осталось...

Покамест хлопцы снаряжались,

Ярема с Лейбою пробрались

в подвалы к ляхам, и казак

Оксану вынес, чуть живую

и поскакал напропалую

на Лебедин...

Лебедин

«Сирота я из Олшаны,

сирота, бабуся...

Отца ляхи замучили,

а меня... боюся

даже вспомнить, мое сердце,

увезли с собою.

Не расспрашивай, родная,

что было со мною.

Сколько плакала, молилась,

сердце надрывала!

Не хватало слез, голубка,

душа замирала.

Кабы знала, что увижу

друга дорогого, —

молча б вытерпела муки

за одно то слово.

Ты прости, прости, голубка,

может, согрешила,

может, Бог меня карает,

что я полюбила,

полюбила молодого.

И что тут поделать?

Полюбила, как умела,

как сердце велело.

Не за себя, не за батька

молилась в неволе, —

За него молилась Богу,

чтоб дал ему долю.

Карай, Боже, карай, правый,

все скажу, что было:

страшно молвить, чуть я душу

свою не сгубила.

И наверно б, на себя я

руки наложила,

да как вспомню сиротину, —

Боже ты мой милый!

Кто ж его на белом свете

приветит, не бросит?

Кто про долю, про недолю,

как я, порасспросит?

Кто обнимет крепко-крепко,

Как я, горевого,

кто подарит сиротине

ласковое слово?

Так я думала, бабуся,

и сердце смеялось:

я сама на свете круглой

сиротой осталась.

Только он один на свете,

один меня любит.

Как узнает, что решилась, —

и себя загубит.

Так я думала, молилась,

ждала, поджидала.

Нет и нету — не приходит,

одна я осталась!»

И заплакала. Черница

склонилась над нею,

Опечалилась. «Бабуся,

скажи ты мне, где я?»

«В Лебедине, моя пташка,

ты лежишь больная».

«В Лебедине? А давно ли?»

«Третий день, родная».

«Третий, третий... Погоди-ка...

Пожар над водою...

Лейба... Вечер... Майдановка...