Книга живых

– Это было единственное восстание, которое удалось! Конечно, краснопузые кинули на казаков все возможные силы. Но те решились теперь: надо стоять до конца. Не поддаваясь ни на какие их коврижки и уговоры. Кстати говоря, коммуняки были вынуждены сменить гнев на милость. Был у них такой гад по фамилии Рейнгольд Исаак Исаевич, член Донского областного так называемого революционного комитета. Так тот, поняв, что силой казаков не одолеешь, писал, признавая, что тут они дали маху: «Почувствовав себя победителями, мы бросили вызов казакам, начав массовое их физическое истребление…» И дальше рассказывает, как же он там… Ох, память! Ведь помнил наизусть… А, вот: «Бесспорно, принципиальный наш взгляд на казаков, как на элемент, чуждый коммунизму и советской идее, правилен. Казаков, по крайней мере, огромную их часть, надо будет рано или поздно истребить, просто уничтожить физически, но тут нужен огромный такт, величайшая осторожность и всяческое заигрывание с казачеством». Ну, и признает, гад, что, имея дело с таким воинственным народом, как мы, нужно временно пойти на уступки. Такая вот политика была у них по отношению к нам. Можно сказать, этим восстанием казаки завоевали себе право на жизнь.

– А чем все-таки оно закончилось? – настаивал на конкретном ответе молодой охранник.

– А тем, что с юга, где находились белые, прилетел аэроплан. И наши казаки установили с ними связь. Оттуда на прорыв пошла конная группа генерала Секретарева. И она соединилась с восставшими. И наши влились в Белую армию. И двинулись на Москву…

– Эх, прадедушка, прадедушка! – с чего-то опять запричитал кривоногий охранник, качая чубатой головой.

– Чевой-то ты прадеда вспомнил своего?

– А с того! Если бы рубил он красную сволочь как следует, может, не установилась бы эта власть. И не терзала бы страну потом семьдесят лет…

– Если бы да кабы! – передразнил его экскурсовод.

Казаков молча прислушивался к этому разговору. Так сказать, переваривал. А главное – чувствовал за ним какую-то правду. Это с одной стороны. Случись этот разговор в его молодости, может, и загорелась бы душа огнем негодования. Но сейчас, на склоне лет, прожив долгую жизнь, он понимал, что у этой правды есть и другая сторона.

Не все же было кровавым в этой советской истории. Были и победы. Была в конце ее более-менее спокойная, почти сытая жизнь. Годы застоя, в конце концов. Была у трех поколений, живших в СССР, юность, молодость. И эта память сейчас и мешает ему безоглядно поверить в правоту этих людей, живущих памятью своего сословия или субэтноса, как считал он сам.

Они еще походили по гнутому подковой зданию музея. Потом вышли к мемориалу, где высился большой, вытесанный из камня крест и стояла высоченная фигура казачьего атамана с поднятой вверх булавой или перначом – символом казачьей власти.

Здесь они неожиданно встретились с хозяином – Иваном Ефремовым. Он оказался еще не старым, крепким мужчиной, со значительным лицом, густыми, подкрашенными на висках сединой, волосами и хорошей такой, интеллигентной бородкой.

Но главными на его лице были, конечно, глаза. Глаза живые, внимательные. И как бы вопрошающие: «И кто это к нам пришел? Друг? Али враг?»

Чем-то он вызвал невольное уважение у Казакова. «Упертый! – подумал он. – Такие твердо знают, чего хотят. И знают только свою правду».

Ефремов только что приехал из Вешенской, куда увезли Романа.

Они поздоровались. И разговор пошел о похоронах. Отец Анатолий только успел сказать, что он сделает все, как надо, как за соседней дверью послышались шаги. И через пару секунд появилась Дарья.

Маленькая, черноволосая, чуть косолапая девушка была явно взволнована. Казалось, на лице ее были видны только умоляющие глаза.

Казакову при ее появлении невольно вспомнился виденный только что на подворье памятник матерям-казачкам.

Стоит над Доном женская фигура с поднятой для благословения рукой. А у ног ее – двое жмущихся, как медвежата к матке, мальчишек-казачат. Символ вечной женской доли. Уехал казак на войну. Или арестовали его. А она одна с малыми осталась. Надо сохранить их. Конечно, Дарья абсолютно не похожа была на эту казачку прежних времен. Ни лицом, ни одеждой, ни фигурой, ни статью. Только взглядом – таким же тревожным и с потаенной надеждой где-то в глубине.

Ну и разговор пошел соответствующий. Видел ли Иван Петрович Романа? Как он там? Что говорит адвокат? Не голодный ли?

Такая вот беседа, быстрая и прерывистая, как текущий ручей. На вздохах. Намеках. Полунамеках.

Казаков особо не встревал. В основном прислушивался к ответам и тону Ивана Петровича. И тон этот особой радости не вызывал. Потому что сидит Роман пока в отделении полиции и даже официально не арестован, а только задержан. А вот следователь знакомый. Но гад еще тот. Адвоката нашли подходящего. Но адвокат дорогой, а вот толковый ли? Кто его знает.

А вот следователь знакомый. Но гад еще тот.

В общем, дело шьют. А каков будет кафтан – пока не понятно.

Поговорили они. И Ефремов обратился к Казакову:

– Вы уже смотрели нашу экспозицию?