Книга утраченных имен

– Не знаю, зачем ты продолжаешь туда ходить, – удивилась Евина мама. Она поднесла ко рту ложку с супом и сморщила нос. – Тебе все равно не позволят защититься.

– Все еще изменится, mamusia[3]. Я в этом уверена.

– Твое поколение такое оптимистичное, – вздохнула ее мама.

– Ева права, Файга. Рано или поздно немцам придется отменить эти правила. Они совершенно бессмысленные. – Отец Евы улыбнулся, но они все понимали, насколько фальшивой была эта улыбка.

– Спасибо, tatu's[4]. – Ева и ее родители до сих пор ласково обращались друг к другу по-польски, хотя Ева родилась в Париже и никогда не бывала на родине своих родителей. – Как ты сегодня поработал?

Отец посмотрел на свою тарелку с супом.

– Месье Гужон не знает, как долго еще он сможет платить мне жалованье. Возможно, нам придется… – Он быстро взглянул на мамусю, а потом на Еву: – Возможно, нам придется покинуть Париж. Если я потеряю эту работу, то никуда больше не смогу устроиться.

Ева понимала, что рано или поздно этот момент наступит, и все равно эти слова прозвучали для нее как удар в живот. Она знала, что, если они уедут из Парижа, она уже никогда не вернется в Сорбонну и не защитит диплом по английской литературе, над которым так усердно работала.

Над отцом уже давно нависла угроза увольнения, еще с того момента, как немцы стали систематически исключать евреев из французского общества. Но его репутация лучшего во всем Париже мастера по починке пишущих машинок и мимеографов до сих пор спасала его, хотя ему и не позволяли больше работать в государственных учреждениях. Однако месье Гужон – его старый начальник – сжалился над ним и платил за сторонние заказы, которые отец Евы обычно выполнял дома. Сейчас в гостиной стояло одиннадцать пишущих машинок в разной степени разобранности, а значит, впереди его ждала долгая рабочая ночь.

Ева глубоко вздохнула и попыталась найти хоть что-то хорошее в сложившейся ситуации.

– Может, это и к лучшему, если мы уедем, папа.

Он удивленно посмотрел на нее, мать молчала.

– К лучшему, sloneczko? – Отец всегда называл ее так. По-польски это означало «солнышко», и ей стало интересно, понимал ли он, сколько горькой иронии заключалось теперь в этом обращении. Ведь что такое солнце, как не желтая звезда?

– Понимаешь, я сегодня встретила Жозефа Пелетье…

– Ах, Жозеф! – перебила ее мать, прижимая к щекам ладони, как влюбленная школьница. – Такой красивый мальчик! Он наконец-то пригласил тебя на свидание? Я всегда надеялась, что вы когда-нибудь поженитесь.

– Нет, мамуся, дело не в этом. – Ева переглянулась с отцом. Похоже, мамуся была до абсурда зациклена на желании подыскать дочери подходящую партию, и это в самый разгар войны. – Он искал меня, так как хотел кое о чем рассказать. До него дошли слухи, что в ближайшие несколько дней планируется облава, в списках – двадцать тысяч евреев, родившихся за границей.

Мать Евы нахмурилась:

– Но это какой-то вздор. Что они будут делать с двадцатью тысячами таких, как мы?

– Но он так сказал. – Ева посмотрела на отца, который до сих пор не проронил ни слова. – Татуш?

– Конечно, это пугающее известие, – сказал он после долгой паузы, очень медленно, обдумывая каждое слово. – Но мне кажется, Жозеф из тех, кто любит все преувеличивать.

– Нет, что ты! Он очень милый молодой человек, – тут же возразила ему жена.

– Файга, он так расстроил Еву и ради чего? Хотел, гордо выпятив грудь, показать, что у него с ней много общего? Хороший молодой человек так бы не поступил. – Отец повернулся к Еве: – Солнышко, я не собираюсь пренебрегать словами Жозефа. И я соглашусь, что-то действительно назревает. Но за этот месяц до меня доходило с дюжину разных слухов, и этот – самый невероятный. Двадцать тысяч? Такого быть не может!

– А если он все-таки прав?

Ничего не ответив, отец встал из-за стола и через несколько секунд вернулся, держа в руке небольшую напечатанную листовку, и вручил ее Еве; та тут же пробежала ее глазами. «Примите все меры, чтобы найти укрытие… Сражайтесь с полицией… Попытайтесь убежать».

– Что это? – шепотом спросила она, отдавая листовку матери.

– Вчера просунули нам под дверь, – ответил отец.

– Почему ты нам не сказал? Это похоже на предупреждение, и то же самое мне сообщил Жозеф.

Он медленно покачал головой:

– Это уже не первая такая листовка, Ева. Немцы правят нами не только с помощью оружия, но и страха. Если мы будем прятаться после каждого ложного предупреждения, они победят, не так ли? Они лишат нас уверенности в завтрашнем дне, ощущения благополучия. Я не допущу этого.

– Как бы там ни было, но мы не сделали ничего плохого, – вмешалась мать. – Мы приносим пользу обществу.

– Не думаю, что в конечном счете это будет иметь какое-то значение. – Отец наклонился и похлопал Еву по руке, а затем коснулся щеки матери. – Но сейчас нам нечего бояться. Так что давайте доедать суп, пока не остыл.

Ева уже потеряла всякий аппетит. Она возила кусочками картошки по тарелке, и ее желудок сжимался от тревоги, которую не смогли развеять слова отца.