Книга снов

Где-то я прочитала, что это тоже нормально. Когда тебя бросает от одного спасительного средства к другому, от экстрасенсов к эмпатийной терапии, когда ты в постоянных поисках выхода – некой двери и отгоняешь от себя мысль о том, что двери, возможно, нет в природе.

И все же я знаю еще слишком мало.

Я учусь каждый день ходить на свидания с мужчиной в коме.

Так хочется прикоснуться к нему.

И так страшно сделать что-то не так.

– Вам не нужно учиться, чтобы быть для него важным человеком. У вас две ноги, две руки, отважное сердце. У вас есть все, что необходимо, – сказал мне доктор Фосс.

– Замените слова «посещение» на «свидание», – посоветовала мне сестра Марион. – Посещение – это долг. Свидание, напротив, – удовольствие. Попытайтесь смотреть на него не как на пациента, а как на человека, с которым у вас свидание. Только необычное.

У нее я учусь находить применение своим ногам, рукам и сердцу. И еще держать в узде свое отчаяние.

– Не пытайтесь выплакать все слезы за одну ночь. Вы будете так часто на грани отчаяния, что в какой-то момент захотите плакать, но будет нечем. Пустота – самое страшное. Невозможность выразить боль, потому что пройдены все степени отчаяния.

Она руководит отделением на пятом этаже, где лежат пациенты в коме, которые не нуждаются в интенсивной терапии, и на выходных берет ночные дежурства на том этаже, который некоторые врачи называют «овощным».

– Ночью мои странники чаще возвращаются, чем днем. – В этом сестра Марион убеждена. Странствие. Так она называет кому. Странствие души.

Марион учит меня, как ухаживать за кожей Генри, которая становится все чувствительнее. Здесь «тонкокожий» – не метафора.

Она показывает, как освежить ему рот.

Жажда – самое невыносимое, Марион знает это по опыту тысяч ночей, проведенных с тысячами пациентов, спящих глубоким сном, пациентов с переходным синдромом, не реагирующих ни на что, но бодрствующих где-то на границе между «там» и «здесь».

Если они вновь обретают возможность говорить, то говорят о том, что жажда – самое страшное. Жажда и шумы.

Она показала мне, как из кубиков льда с мятой или замороженного сока делает «коктейли на палочке».

Я учусь звать Генри по имени, снова и снова, потому что имя – самая прочная привязка к реальности, как она говорит, и не важно, на каких глубинах парят пациенты. Я представляю себе веревочную лестницу из пяти букв, которые я бросаю ему. В церкви я шепчу: «Генри».

Мужество.

Нежность.

Быть как Сэм.

И немного «Шанели № 5». Я открываю флакончик с лосьоном для тела и втираю чуть-чуть в шею и руки. Церковь тотчас наполняется ароматом жасмина, корицы и сливочного печенья, цветов и моей кожи.

Самый сильный глас, вопиющий в пустыне странствующих душ, – это аромат. Считается, что запахи проникают до коматозного пласта. Все чувственные впечатления должны пройти через таламус, врата, ведущие к нашему «я», прежде чем мозг сможет их обработать. Если таламус поврежден, то пациенты в коме не могут ни слышать, ни чувствовать нас. Запахи же тайной тропой проникают прямиком в лимбическую систему, которая связывает запахи и чувства. Запахи – начало всякого воспоминания. Воспоминание – это личность.

И вот я приношу Генри запахи. Запахи еды, которую мы ели, напитков, которые пили. Вещей из прошлого. Газетной бумаги. Мокрого песка. Розмарина. Свежих блинов. Однажды я набрала в кулак немного земли у Веллингтонской больницы, влажной от дождя, пахнущей летом. Я приношу ему свежие простыни. Каждый день отыскиваю в памяти вещи, которые он любил.

Сегодня я вручаю ему свой запах, аромат духов, которые я наносила, когда мы спали вместе и кожа моя разгорячалась, я приношу ему запах женщины, жизни, наш запах.

Я во всеоружии. И все же, подходя к его постели, удивляюсь, каким изнуренным он выглядит. Воспаление легких, с которым он боролся последние десять дней, очень сильно сказалось на нем. Сейчас жар наконец-то спал, но прошедшая ночь выжала из него все соки. Я замечаю, что в капельницу, подключенную через катетер под ключицей, добавили больше электролитов.

Доктор Фосс проводит свои тесты на реакции, он кивает мне в знак приветствия, и по его лицу видно, что он недоволен.

На море штиль. Ни намека на корабль.

Добряк Фосси записывает результаты.

Сэм стоит, прислонившись к стене, и робко улыбается. Он собирает вещи, украденный им час скоро подойдет к концу. Я достаю из сумки роман, каждые три-четыре дня я приношу ему что-нибудь новенькое. На этот раз – «Сезон костей»[33].

– Оставлю ее у папы, – бормочет он так, как будто это что-то само собой разумеющееся, как будто Генри, возможно, сегодня ночью захочет немного почитать. Я завидую Сэму.

Он, не глядя на меня, тихо говорит:

– Если я попрошу тебя как-нибудь съездить со мной в Оксфорд, ты будешь спрашивать зачем?

– Испытай меня.

На этот раз он не отводит взгляда.

– Можешь съездить со мной в Оксфорд?

Я киваю.

На его лице заметно облегчение, когда я не спрашиваю зачем.